Старые истории

У матери Анна Павловна застала Владлена. Того самого Безрученка. Он действительно не подходил ни под одну из двух разновидностей Анно-Павловниного клана. Просто на свою мать, тетку Глафиру, был похож. Одно лицо.

«Какой, собственно, клан? Нет ведь уже никакого клана», — подытожила Анна Павловна, обнимая маму. Конечно, осталась прорва двоюродных, но встречаться с ними было необязательно, а всех своих племянников Анна Павловна вообще не знала. Владика, кстати, она видела чаще иных. И это «чаще» было раз в год. И хватит.

Безрученок был лет на пятнадцать старше Анны Павловны. Сверкая лысиной, он мотался по кухне из конца в конец.

— Варвара померла, слыхала? — спросил он Анну Павловну. — Мне вот тетя Тоня позвонила, — сверкнул Безрученок лысиной в мамину сторону.

— Ясное дело, слыхала, — сказала Анна Павловна. — Тебя что, как мужчину хотят использовать? В смысле похорон?

— Именно, — сказала мама. — А то кому же этим заниматься?

— Да уж, — сказала Анна Павловна. — Безусловно — Владику.

— Уж я ее похороню, — сказал Владик. — Все, я пошел. До послезавтра, значит.

— Боюсь, что это мероприятие вы проведете без меня, — высчитала Анна Павловна.

— О, придумала! Она папина сестра, между прочим, твоя родня. Это мне она никто, — заметила мама.

— Я не могу три дня не быть на работе. Сегодня у меня отгул, а завтра я на картошке.

— Ладно, там посмотрим. Давай, Владик, иди действуй.

Владика проводили.

В гостиной на стене висела прекрасная фотография отца. Он весело смеялся, сверкая на редкость отменными зубами. Он сохранил их до глубокой старости и как-то, вернувшись домой из больницы, которую и ему, некогда идеально здоровому человеку, пришлось освоить, со смехом рассказывал, в какое затруднительное положение ввела его санитарка, когда потребовала: «Вынимайте протезы!» И он, человек быстрого и цепкого ума, не сразу догадался, о чем идет речь.

— Оказывается, она хотела почистить мои вставные челюсти! — веселился он.

Глядя на смеющегося отца, Анна Павловна вспомнила вдруг, как в первом классе их учительница, которую доконало бессмысленное девчоночье хихиканье, сказала им однажды строго и значительно:

— Вот вы глупо хохочете во время урока, настроение у вас разудалое, а знаете ли вы, что товарищ Сталин никогда не смеется, а только улыбается?

Осведомленность учительницы, видимо, близкой знакомой товарища Сталина, первоклашек нимало не удивила. А сопливая Анна Павловна вдруг величественно напыжилась и заявила:

— Мой папа тоже только улыбается.

Это была клевета и наглая ложь. Но в ту секунду Анне Павловне казалось, что произносит она святую правду. Или хотелось ей подтянуть отца до Иосифа Виссарионовича? Но зачем? Главное, что за язык ее никто не тянул.

Это вспомненное ею детское вранье сейчас было противно Анне Павловне. Но она подмигнула портрету отца, и тот простил ей ее отступничество.

Живое воображение Анны Павловны, как всегда, за одним воспоминанием вытянуло другое, связанное с первым и не связанное.

Она уже видела свой класс, наполненный девчонками всех мастей, чистые стены и только в простенке между окнами — плакат: Сталин, склонившийся над картой, расчерченной лесополосами, которые должны были преобразовать природу.

Под плакатом сидела Валя Власова, тихая, смирная девочка. Она, как и добрая половина послевоенного класса, была «нуждающаяся» — существовало такое понятие в тогдашней школе. В те годы нуждались все — больше или меньше.

Но многодетные семьи погибших фронтовиков больше других. Выручала всеобщая неприхотливость: голь прикрыл — и ладно. Ну а если и прикрыть нечем?

Помогали все — и государство и люди. И родительский комитет. Как-то мать дала Анне Павловне сверточек и велела: «Передай Вале Власовой».

Боже ж ты мой, что сделалось с Анной Павловной! Все уроки она, как пришитая, думала только об этом, все перемены стояла столбом, обливаясь потом и соображая, как же это сделать.

Например, подходит она к Вале и говорит: «На». А та ей: «А что это?» А она: «Это тебе мама просила передать». А та: «Что там?» Анна Павловна: «Три пары синих трусов до колен с начесом». Какая стыдоба! Тут Власова неминуемо гордо поворачивается — по тогдашнему представлению Анны Павловны — и говорит: «Носите сами». «Хоть бы она не эти трусы туда запихнула, а что-нибудь другое, — думала Анна Павловна, покрываясь пятнами от возможного позора, — или хотя бы я не знала, что там. Сказала бы: «Не знаю», повернулась и пошла».

Глупая, глупая Анна Павловна! То товарищество, которым сплотила война наших людей, предполагало как дарить помощь, так и принимать ее. И нечего ей было гореть на адской сковородке четыре часа, а потом, на последней переменке, когда все вышли из класса, тихо, как воришка, засовывать в парту Власовой проклятый сверток с раскаленными до обжигания рук исподними с начесом, а после уроков, дождавшись, когда школа опустеет, заглядывать в парту: взяла — не взяла?