Старые мастера

Судя по произведениям ван Норта, ставшим большой редкостью, и по тому немногому, что сохранилось до нашего времени от его восьмидесятичетырехлетней трудовой деятельности, он любил то, что на его родине уже давно перестали ценить: действие, даже героическое, выраженное во всей его грубой правде и свободное от всякой идеализации, мистической или языческой. Он любил полнокровность в людях, любил стариков, побуревших, поседевших и огрубевших в суровой работе, лоснящиеся, сальные волосы, нечесаные всклокоченные бороды, налитые кровью шеи, широкие плечи. Как живописец ван Норт предпочитал резкие акценты, сильные световые удары, яркие кричащие и мощные тона. Он писал широкими мазками, почти не слитыми, сверкающими, сочными, струящимися. Кисть его была стремительной, уверенной и точной. Он словно ударял кистью по полотну, накладывая на него скорее тон, чем форму, и полотно звенело под ее ударами. Он нагромождал на небольшом пространстве множество фигур, притом самых крупных, создавал из них многолюдные группы, чтобы таким путем лучше выделить общий рельеф, ярче оттенявший рельеф отдельных фигур. Все, что могло блестеть, блестело у него: лоб, виски, усы, белки глаз, края век. Передавая такими средствами действие яркого света на кровь, изображая влажную и блестящую от жгучего зноя кожу, обильно пользуясь красным тоном, как бы исхлестанным мазками серебристых красок, вац Норт сообщал своим фигурам особую напряженную активность и, если можно так выразиться, «потный» вид.

Если эти черты ван Норта подмечены верно — а мне кажется, что это так, поскольку я наблюдал их в одном очень характерном произведении ван Норта, — то несомненным становится огромное влияние этого человека на Рубенса. У ученика в крови было, безусловно, многое от учителя. Он обладал почти всем тем, что делало самобытным его учителя, но, кроме того, и многими другими дарованиями, придававшими его творениям необычайную полноту и исключительную уравновешенность духа. Рубенс, как о нем писали, обладал спокойствием и ясностью; ясность эта проистекала из его непоколебимого здравого смысла, а спокойствие объяснялось изумительным равновесием, когда-либо царившим в человеческом мозгу.

Несомненно, однако, что между ван Портом и Рубенсом существует явная родственная близость. Кто сомневается в этом, пусть посмотрит на Иорданса, соученика Рубенса и его двойника. G годами, по мере воспитания, черта, о которой я говорю, могла исчезнуть в Рубенсе. Но в Иордансе при его исключительном сходстве с Рубенсом она сохранилась, так что в настоящее время благодаря этому сходству двух учеников можно распознать наследственные черты, связывавшие того и другого с их общим учителем. Иордане, несомненно, был бы совсем иным, если бы ван Норт не был его руководителем, а Рубенс — его постоянным образцом. Без этого наставника вряд ли и Рубенс был бы таким, каким мы его видим. Вероятно, его искусство было бы лишено той единственной черты — простонародного акцента, — которая связывает его с народными массами и делает его столь же понятным им, как и умам утонченным. Как бы то ни было, но природа действовала здесь будто ощупью, когда с 1557 по 1581 год подыскивала ту форму, в какую должны были вылиться элементы нового искусства во Фландрии. Можно сказать, что она испытывала ван Норта, колебалась относительно Иорданса и только в Рубенсе нашла то, что ей было нужно.

Мы подошли к 1600 году. Отныне Рубенс может обходиться уже без наставника, но еще нуждается в учителях. Он едет в Италию. Что он там сделал, известно. Он прожил в ней восемь лет, в возрасте от двадцати трех до тридцати одного года. Он останавливается в Мантуе, открывает свою дипломатическую карьеру путешествием к испанскому двору, снова возвращается в Мантую, едет в Рим, Флорению, Венецию; затем из Рима переезжает в Геную. Там он встречается со знатью, становится известным, овладевает полностью своим талантом и достигает славы и богатства. В 1609 году, после смерти матери, Рубенс возвращается в Антверпен, где без труда добивается признания его первым мастером своего времени.

Рубенс в Брюсселе

Если бы я хотел изложить историю жизни и творчества Рубенса, то первую главу я написал бы не в Брюсселе. Я постарался бы уловить сущность искусства Рубенса в его истоках, в картинах, предшествовавших 1609 году, или же выбрал бы решающий период и с Антверпена начал бы изучение его творческого пути. Это — прямой путь, где почти незаметны колебания духа художника, духа, развивающегося вширь и расчищающего себе пути без тех сомнений и заблуждений, какие свойственны уму, ищущему самого себя. Заметьте, я перелистываю лишь небольшой отрывок его необъятного творчества. Я выхватываю наугад отдельные страницы его жизни, как они проходят передо мной. Ведь повсюду, где Рубенс представлен хорошей картиной, он выступает, не скажу — во всем многообразии своего таланта, но, во всяком случае, одной из лучших своих сторон.