Старые недобрые времена 1

Ванька, не желая стоять под пулями и ядрами, кинулся в воду как был, и, отменный пловец в обоих своих ипостасях, вскоре добрался до противоположного берега, и вот там-то, в топкой грязи, едва не увяз, пока не выбрался наконец на сухое место.

— Экий чёрт! — встретили его появление артиллеристы, — Страшон!

— Главное, — назидательно заметил немолодой унтер, весь пропитанный пороховой гарью, — винтовку не потерял.

— Н-да… — хмыкнул подошедший немолодой подпоручик, выслужившийся, очевидно, из кантонистов, о чём говорил и возраст, и специфические черты лица, более привычные в местах осёдлости, — как из ада! Впрочем, да…

— Какого полка? — переменил он тон, разом превратившись из добродушного, в общем, человека, в винтик Военной Машины, лязгающей при каждом движении.

— Ополченец, Ваше Благородие! — вытянувшись, отрапортовал Ванька, — Прикреплён к пехотному Владимирскому полку, состою на Четвёртом Бастионе. На Язоновском Редуте!

— Эко… — удивился офицер, — редкая птица залетела на нашу батарею! Из горожан, что ли? Из севастопольцев?

— Никак нет, Ваше Благородие! Из дворовых людей Его Благородия поручика Баранова, Ильи Аркадьевича!

— Благородия… — с ноткой глумления над покойным протянул офицер, даже и не скрывая, собственно, эту нотку, — как же, слышал.

Впрочем, тему эту развивать он не стал, и, ещё раз остро и въедливо оглядев Ваньку, выцепил глазами унтера и дёрнул подбородком в сторону ополченца. Унтер, старый служака, понял командира без слов, и, ухватив попаданца за рукав, потянул в сторону орудий.

— Давай-ка, милай, впрягайся в помочи, — чуточку ёрнически, но, впрочем, вполне добродушно, велел он, — До свово полка ты пока добегишь, он уже к месту расположения подойдёт, а нам тут, сам видишь, свободные руки во как нужны!

Ванька дёрнулся было, заозиравшись по сторонам, но… а куда он денется? Рассказывать, что свободных рук вокруг многие тысячи, это можно в другое время и в другой обстановке…

— Воды дайте, что ли, — сердито насупившись, попросил он, смиряясь с неизбежным. Попить дали, а потом…

— Огонь! — и батарея выплёвывает ядра в сторону противника, окутываясь едким, разъедающим лёгкие, пороховым дымом.

Страха нет. Он весь — до копеечки, до грошика, растрачен в атаке укреплений, выплеснут свинцом в лицо Его Благородия, оставшегося лежать под жарким южным солнцем, а остатки страха смыты водой Чёрной речки.

Есть только опаска остаться калекой, потерять здоровье…

… и жгучее, разъедающее желание… а вернее понимание того, что, расплатившись за долги свинцовой пулей в лицо, он не отдал их сполна! Векселя такого рода лежат, сохраняемые десятилетиями, предъявляясь потомкам, которые не понимают, а вернее — не хотят понимать, а их-то за что⁈

Но это будет, если вообще будет, когда-нибудь потом, а сейчас он, Ванька, надеется только, что поручика Левицкого найдут не сразу, и что вороны, черви и всякая другая дрянь, питающаяся падалью, как следуют поживятся к этому времени дворянским мясом. Благо, падаль отборная!

И нет, его не совестно, вот ни капельки… Нет ощущения, что это противоречит законам Евангелия или совести, или…

… ну вот совсем нет. Око за око, чёрт вас всех возьми! Око за око!

Разбитые русские войска всё идут и идут мимо…

… и это какой-то парад наоборот! Марш проигравших, идущих с погасшими глазами, смотрящими не перед собой, а под ноги или куда-то в пространство, тоскливо и безнадёжно.

Оборванные, грязные, окровавленные… но какие ни есть, а свои. Защитники.

Почти все ранены, даже если этого и не видно. Если каким-то чудом удалось избежать ран от штыков и пуль, то есть ушибы от падений, и стёртые ноги, и сорванные к чёртовой матери глотки, и…

… а пока они идут в маршевых колоннах назад, а ядра французской артиллерии пусть несколько реже, но всё ещё собирают свою кровавую дань, проделывая подчас целые просеки в этом лесу стальных штыков.

Союзные войска, сделав было попытку преследовать отступающих русских, быстро попятились назад под огнём русской артиллерии, решив не тратить свои войска ради того, чтобы поставить в уже выигранной битве особо жирную точку.

— Ну всё, отходим, — отмахнувшись от пролетевшей мимо пули, как от мухи, — приказал наконец подпоручик, и артиллеристы принялись весьма быстро сворачивать своё хозяйство под огнём противника.

Вражеские вольтижеры, фузилеры и егеря, подобравшись к самому берегу, выцеливают артиллеристов, пользуясь превосходством как в численности, так и в вооружении. Особенно усердствуют сардинцы, подоспевшие к финалу битвы и норовящие сыграть в ней заключительные, и, по возможности, впечатляющие аккорды.

Ванька, вместе с егерями и штуцерниками, прикрывающими отход артиллерии, отступает одним из последних. Его, как подмастерье оружейного мастера и не то чтобы прославленного, но всё ж таки известного стрелка, выдвинули в самый арьергард.

Стрелял он как в тире, не испытывая ни малейшего страха, и только, может быть, самую толику азарта. Страх смерти, страх быть убитым или искалеченным, пропал, и хотя где-то глубоко внутри себя попаданец осознаёт, что это ненормально, но это где-то там… очень глубоко.