Старые недобрые времена 1

[ii] «Во время восстановления Спитака вопрос воды стоял остро. Из рек нельзя — там трупов людей и животных было немеряно. С гор воду не возьмешь — мародеры растащили трубы. Вышли из положения так — на возвышенности клали лист железа, в середину насыпали песок, затем гальку, потом камешки, камешки обкладывали булыжником, сверху были булыги крупных размеров. Через час пошла струйка воды — молотом сделали русло и забыли. За сутки естественный накопитель влаги мог набрать до тонны воды. И это при ясной погоде — при тумане, или дожде воды было море — чистой, очищенной.»

За достоверность Автор не ручается, но похоже на правду.

[iii] Севастопольцы беспрестанно хоронили погибших. На Северной стороне были устроены два «скида», которые наполнялись каждую ночь. В один свозились трупы, которые с молитвой опускались в братскую могилу, в другой — отдельные части тел, которые просто зарывали в землю.

[iv] При оставлении Севастополя были оставлены тяжелораненые без врачей и фельдшеров, в расчёте, что о них позаботятся союзники. Но из-за разминирования и засад охотников ввод войск союзников затянулся и большинство обитателей госпиталя погибло от жажды.

Глава 10 Око за око!

Остатки русской армии расположились вдоль северного берега Большой бухты, скучившись, сгрудившись, ощетинившись укреплениями, орудийными стволами и боевым духом, но это — скорее в отчётах и реляциях.

На деле лагерь русских войск представляет собой скорее огромный, скверно организованный госпиталь или вернее — карантин. Нет, наверное, ни одного здорового человека среди солдат. Если не гниют раны, нет холеры или дизентерии, не болит живот и не трясётся после контузии голова, так есть как минимум свищи, фурункулы, жутко, до мяса, сбитые ноги и больные глаза.

Южный берег Большой бухты, а так же позиции от Байдарской долины к Чоргуну и реке Чёрной заняли войска союзников. Положение их, во всех смыслах, много лучше, чем у русских войск, но это — если сравнивать…

В военных действиях между тем наступило затишье, прерываемое лишь диверсиями неприятельских войск в отношении разных приморских городов, городков и едва ли не рыбачьих посёлков, усилия на разорение которых были подчас совершенно несоразмерны нанесённому ущербу.

Воевать не хочет ни одна, ни другая сторона, выдохнувшись совершенно, и от того лишь бряцая оружием и гордостью, что, в теории, должно как-то помочь на мирных переговорах. Победители и побеждённые уже определены, сомнений ни у кого никаких не осталось, и дело теперь лишь за дипломатией, да отчасти, пожалуй, за общественным мнением.

Блокада русских войск к этому времени стала куда как менее строгой, подвоз продовольствия, воды, медикаментов, боеприпасов и редкого, скудного, но всё ж таки подкрепления, стали куда более регулярными. Другое дело, что Российской Империи, по сути, неоткуда взять подкрепления. Государство и без того уже надулось всеми войсками по границам, на второстепенных направлениях используя спешно и дурно набранное ополчение, боеспособность которого могла вызвать только сардоническую усмешку.

Война, дичайшее воровство на всех её этапах, призыв ополчения, выдернувший мужиков с их Гнедками и Саврасками, ударили по экономике наотмашь, и её, экономику, восстанавливать теперь долгие годы, если не десятилетия. Но это если в цифрах, в статистике…

А если считать в невспаханных по весне полях, в голоде, который постучался, наверное, в семью почти каждого ополченца, картина получается, быть может, не столь эпичная…

… но общественно мнение в России в кои-то веки стало влиять на политику властей. А самое страшное, для них, властей, что и тёмные мужицкие низы, придавленные, казалось бы, до скончания века, начали роптать и подниматься на бунты. Да так громко и часто, как не было, пожалуй, со времён Наполеоновских войн, когда народ ждал за свою верность — свободу, а получил — крепость.

И если бы в Европе знали о действительном положении дел, если бы понимали, насколько уязвим сейчас Колосс Российской Империи…

Встав задолго до рассвета, Ванька быстро переделал нехитрые дела по хозяйству, сварил себе загодя, с вечера замоченной ячневой каши, в которую скупо, с оглядкой на хозяина, покрошил вяленого мяса, и, поев, расположился в горнице с толстой самошитой тетрадкой со стихами Мицкевича. Строки на польском соседствуют в ней со строками на русском. На полях встречаются иногда горячечные мальчишеские наброски о судьбе несчастной Польши, также на двух языках.

Наверное, судьба этой тетради и её былого хозяина могла бы стать основой для голливудского сценария, но попаданец давно уже отвык удивляться подобным вещами. Для кого-то, быть может, это священная реликвия, воспоминания детства… а для него просто случайная вещь, попавшая ему в руки и спасающая от информационного голода и не вовремя проснувшейся привычки всё время чему-то учиться.

Пресса же, особенно российская официозная, вызывает тошноту своим верноподданническим холуйством и враньём. Врут даже сейчас, врут, когда уже всё и всем очевидно…