Старый английский барон

История проникновения в Россию готического романа и восприятия его русским читателем и русской литературой являет собою целую главу в истории русского литературного развития, и не будет слишком большой смелостью утверждать, что без ее учета наше представление об эволюции стилей и формировании романтизма окажется неизбежно неполным и даже искаженным. Широкая волна переводных готических романов захватывает русский книжный рынок в 1810-е годы; к этому времени она, как правило, предстает в глазах критики как нерасчлененная масса низкопробного чтива, рассчитанного на удовлетворение нетребовательного вкуса. Иначе относятся к ней читатель, поглощающий всю эту массу, и издатели, выпускающие двумя и тремя изданиями романы «славной Радклиф», а заодно и другие романы под ее именем, «для большего расходу оных на русском»;[210] иначе относится к ней и «большая литература» — от Карамзина и далее, вплоть до Достоевского, вольно или невольно впитывающая в себя художественные достижения этого Trivialroman’а. Восприятие готического романа в России прошло несколько этапов, и есть основания думать, что в 1790-е годы отношение к нему русской литературы было отнюдь не пренебрежительным, а заинтересованным и серьезным. Как бы то ни было, ранний период проникновения готического романа в русскую литературную среду заслуживает специального внимания, и примером тому является история перевода второго крупного романа данного типа (после «Замка Отранто» Г. Уолпола) — а именно романа Клары Рив «Старый английский барон» (1777). Нам уже приходилось мельком указывать[211], что как раз этот роман был выпущен в 1792 году без имени автора под следующим полным заглавием: «Рыцарь добродетели, повесть, взятая из самых древних записок Английского Рыцарства. Издание, посвященное всему Российскому Рыцарству. Перевел с Французского Корн. Лубьянович. Печатано с дозволения указного у Вильковского. В Санктпетербурге 1792 года»[212]. Скудные данные, которыми мы располагаем об этом переводе и его авторе, и более обширные — о литературной среде и обстоятельствах его появления — позволяют расценить упомянутое издание как совершенно закономерный факт общественно-литературной жизни 1790-х годов.

Имя Корнилия Антоновича Лубьяновича упоминается исследователями радищевского литературного круга. В 1810-е годы он был известен как крупный чиновник (управляющий Экспедицией о государственных доходах), дослужившийся до чина действительного статского советника, кавалер орденов Анны 1-й степени и Владимира 2-й степени. Он скончался 5 июля 1819 года в своей деревне Новоладожского уезда, и знавший его лично А. Е. Измайлов посвятил ему прочувствованный некролог, в котором отдельно подчеркнул его человеческие качества: «бедные, особенно вдовы и сироты, имели в нем благодетеля и покровителя. ‹…› Никому в жизнь свою не сделал он зла, и нередко, очень нередко платил добром за зло»[213]. Измайлов отмечал его «острый, беглый и самый основательный ум», трудолюбие, бессребреничество — но особенно благотворительность: «Долго жил в нужде и, уже будучи женат, нередко имел недостаток в самых необходимых для жизни потребностях», наконец, уже в преклонных годах, заняв место управляющего Экспедицией о государственных доходах, «получал в сем звании значительные денежные награды и пособия, был совершенно доволен своим состоянием, жил спокойно, умеренно и помогал еще многим»[214]. Нет сомнения, что Измайлов намеренно подчеркивал филантропическую деятельность Лубьяновича, так как видел в «благотворении» одну из задач своего журнала; однако здесь он ничуть не отходил от истины, и красноречивые подтверждения тому мы находим в переписке Лубьяновича с М. И. Антоновским, а также в мемуарах В. И. Сафоновича, прожившего с Лубьяновичем несколько лет[215].

Все это имеет некоторое значение, так как характеризует не только индивидуальный, но и социальный облик переводчика романа К. Рив. Лубьянович был убежденным масоном; его филантропия была практической реализацией этической программы масонства, усвоенной еще в ранней юности. С такого рода примерами мы встречаемся неоднократно: подобными явлениями была полна история новиковского кружка, биография Карамзина, деятельность масонских лож в 19-м столетии; Пушкин называл «практическую филантропию» в числе ярких отличительных качеств знакомых ему «мартинистов»[216]. Идейная закваска масонства оказалась сильна в Лубьяновиче; она наложила отпечаток на все, вплоть до его бытового поведения.