Старый дом под черепичной крышей

«Интересно – что же он пишет?» – спросите вы. Поверьте мне на слово, что не может солидный учёный, историк, искусствовед, этнограф просто прозябать на свалке и не вести по мере сил и возможностей никакую научную работу. Эти рукописи в нише – плод размышлений профессора, это самое ценное, что у него есть в этой жизни. Нишу для профессора устроил Крокыч, после того как Сима, застав Позолотина за рукописью, со словами «Это тебе не Рио-де-Жанейро», выхватил листы, порвал их в мелкие клочки и бросил в лицо растерявшегося профессора. Причём здесь Рио-де-Жанейро – никто не знал. Наверное, Сима и сам не объяснит этого изречения, но автору мнится, что Сима представляет город Рио-де-Жанейро неким на земле раем. Только вряд ли он в нём когда-либо был.

Из сказанного же нельзя делать вывод, что Сима совершенное ничтожество и что в его сердце нет ничего святого. Как правило, напившись водки, он садится на пол своего вагончика или на мусорную кучу и, обхватив голову руками и раскачиваясь, начинает протяжно издавать один звук, похожий на плачь. «Ы-ы-ы…».

– Надо сходить, – как всегда говорит в такие моменты профессор, слыша Симин вой.

– Не ходите, – обычно жёстко отвечает Крокыч, – повоет, повоет и бросит; не первый раз.

– Не могу, у человека душа плачет, – как всегда отвечает художнику Вениамин Павлович и направляется к двери, говоря на ходу – не клоп же какой, а человек. Душа его у зла в затворницах пребывает, а её бог создал.

– А по мне он хуже клопа, – парирует Крокыч. – Клопу простительно, он не понимает того, что кровь человеческую пьёт, а этот… И вы тут ещё со своей жалостью… Не понимаю… – и дёргает плечом.

Но Вениамин Павлович всё равно в такие минуты уходит к Симе, садится около него и начинает говорить ни к кому не обращаясь; говорит про культурные слои, про исчезнувшие цивилизации, про Христа и человеческую вечно живую душу. Профессор рассказывает, а Сима, сжав зубы и, раскачиваясь воет. Иногда он бросает выть и, в упор глядя на профессора, бросает: «Не надо про цивилизации, хрен с ними… ты мне лучше про Му-му скажи… За что собачку утопили?.. А?.. Зачем!?.. безвинное существо… сволочи… все сволочи… Это мы звери, а они люди… Ы-ы-ы…

Сима всегда выл, крепко стиснув прокуренные желтоватые зубы, отчего лицо его принимало страдальческое выражение. Кончалось это всегда одним и тем же. Бросив выть, Сима всегда, как после пробуждения, устремляет взгляд на профессора и кричит: «Сволочь… Ненавижу и цивилизации все твои ненавижу и тебя ненавижу. Да что ты!!! Я себя ненавижу-у!», – и начинает бить себя в грудь кулаком, после чего падает, скрежещет зубами и затихает, а профессор уходит к себе, ложится на кровать и тоже, глядя в потолок, начинает вздыхать и вслух рассуждать о несовершенстве земного мира. На это художник реагирует всегда одинаково и без какой-либо иронии.

– Что, убедили мразь сволочью не быть?

– Зря вы так, – выслушав Крокыча, говорит профессор. – Ему больнее чем нам.

– Это отчего же?

– Наши тела, хоть и в яме, но свет Божий видят, звёзды на небе, а его душа во тьме мается, но и она в часы смятения способна к состраданию.

– Кому же интересно она у него сострадает? – с скептическим прищуром спрашивает Крокыч.

– Герасиму… Кому ж ещё? Ему эта история в детстве видно сильно в душу запала. Вот ему он и сострадает… Герасиму и его собачке Му-му. – Уточнил Позолотин. – Если человек хоть кому-то сострадает, значит, он не совсем потерянный, хотя до пропасти один шаг, и может даже висит над ней, судорожно вцепившись в какую-нибудь палку, а он вцепился в этот рассказ про Му-Му и рассказ Тургенева его удерживает.

– Сомневаюсь… глюки, наверно, пьяные…

– Это не глюки, Ваганович, это душа обделённая любовью плачет. Без любви никто на земле не может жить, даже самый отпетый мерзавец. В такие минуты я в Симе человека вижу. Только в такие минуты его душа милосердие принимает, а в другие – это же человеческое милосердие жжёт его как калёным железом, что за это милосердие он и убить может, потому как оно ему ненавистно.

– Почему ж ненавистно? – спрашивает, пытаясь понять друга, художник.

– Изобличает оно человека, его противление мироздателю показывает… В такое время человек становится хуже зверя лютого, весь мир убить готов в ненависти своей…

Такие споры продолжались каждый раз, с одним и тем же концом – оба ложились на свои скрипучие ржавые кровати с повизгивающими растянутыми пружинами, тушили свечу, так как в их хибарке электрического света не было, и долго ворочались, издавая вздохи и непонятное бормотание.