Старый газетчик пишет...

— Надо подумать. Старина Дорч всегда нравился мне.

— Однако он пропал. Совсем угас. Боюсь, не отличит день от ночи.

— Это не удивительно, если он на Ямайке: здесь может быть ночь, в то время, когда там день.

— Точно. Только он уже не на Ямайке. Вернулся в Лондон.

Принесли ячменный отвар с мускатом, и я выпил. Напиток был пьянящий, но не очень крепкий.

— Неплохо. Теперь я понимаю тебя. — Я сделал глоток розового джина. — С ячменным отваром он на голову выше виски. Забыл, как оно застревает в горле.

— Теперь ты в норме? — спросил мой «милый старый друг».

— Вполне.

— Выглядишь ты лучше, чем мне рассказывали.

— Великолепно. Как бродячая сука.

— Я слышал, ты тут немного повеселился.

— Хочешь сказать, напился?

— Да нет. Просто немного погулял. Знаешь, виски действительно ужасная отрава.

— Кто тебе сказал?

— Старший официант.

— Верно. Я был здесь с молодым С.Д. Мы действительно отмечали кое-что.

— Годовщину?

— Нет. Одно событие.

— Можешь поделиться?

— Нет.

— Извини. Я не хотел быть навязчивым.

— Слышал что-нибудь о старине Хормонсе?

— Конец ему. И трех месяцев не протянет. Может быть, уже все кончено.

— Мы бы знали. Ты ведь получаешь «Телеграф» авиапочтой? Сообщение о его смерти наверняка было бы в газете.

— Твоя правда. Это моя любимая газета. Полно сообщений о ветеранах. Пропили свою жизнь.

— Не совсем так. Я бы не сказал, что старина Хормонс всю жизнь провел за бутылкой.

— Нет, — сказал он. — Нужно быть справедливым.

— «Темпест».[67] не был рассчитан на пьяниц. Он весил семь тонн и шел на посадку почти со скоростью «спитти».[68]

— Не совсем так, дружище. Не совсем так.

— Совсем не так. Я просто хотел напомнить тебе.

— Какие были времена, — сказал он. — Какие парни! Удивительно, как быстро они угасают теперь. А все эта отрава! Доказанный факт. Тебе еще не поздно бросить, старина Хем.

— По правде говоря, мне еще чертовски рано бросать. Мне это нравится и помогает. Ну что, ты будешь? А то мне пора бежать.

— То же самое. Послушай, ты не обиделся?

— Нисколько.

— Найдешь меня, если смогу быть чем-то полезен?

— Обязательно.

— Должно быть, ты и этот мальчишка, К. Д., что ли, отмечали здесь нечто особенное?

— Помянули слона, грозу мраморного карьера, откуда в Найроби поставляют камни для надгробий.

— Представляю себе зрелище. Ты бы прихватил меня в следующий раз? Сколько потянули бивни?

— Еще не взвешивал.

— Для такого спектакля нужно, конечно, разрешение департамента охоты. Наверное, там я и увижу эти бивни.

— Пожалуй, я попридержу их немного. Боюсь, ты меня неправильно понял.

— Ясно, — сказал он. — Но будь осторожен, дружище. Может, прихватишь меня как-нибудь?

— Полагаюсь на тебя, Фредди, — сказал я. Я заплатил за выпитое, и он сунул что-то в карман моей куртки.

— Что это?

— Прочти. Не повредит.

Это было три месяца тому назад душным полднем в переполненном баре «Нью-Стэнли», и теперь, сидя у костра, я думал: «Господи, пожалей выпивох, но, пожалуйста, спаси нас от бывших пьяниц, от проповедей за или против. Избавь».

Мы с Мэри очень обрадовались, когда С.Д. вернулся в лагерь. Он тоже был рад, потому что за это время стал почти что членом семьи и в разлуке нам всегда недоставало друг друга. Он любил свою работу и почти фанатически верил в ее важность. Он любил животных и хотел заботиться о них и опекать, и я думаю, это единственное, что он ценил; это да еще, пожалуй, очень строгий и сложный моральный кодекс.

Он был немного моложе старшего из моих сыновей, и если бы в середине тридцатых годов я осуществил свой план и отправился на год-другой работать в Аддис-Абебу, то познакомился бы с ним, когда ему было двенадцать, потому что в то время он дружил с пареньком, у родителей которого я должен был остановиться. Но я не поехал. Вместо меня туда отправились вояки Муссолини. Приятеля, у которого я собирался остановиться, перевели на другую дипломатическую работу, и я упустил возможность познакомиться с двенадцатилетним С.Д. Когда мы встретились, у него за плечами уже была долгая, очень трудная и неблагодарная война да еще прекрасно начатая карьера в британском протекторате, которую он вынужден был оставить. Он командовал нерегулярными войсками, а это, если быть откровенным, самое неблагодарное занятие на войне. Если операция проведена успешно, так, что у вас почти нет потерь, а противнику нанесен большой урон в живой силе, то в штабе ее расценивают как неоправданную и предосудительную бойню. Если же вы вынуждены вести бой в скверных условиях со значительно превосходящими силами противника и при этом побеждаете, но представляете длинный список убитых, то в штабе критически замечают: «У него слишком большие потери». Честному человеку командование нерегулярными войсками не сулит ничего, кроме неприятностей. Сомневаюсь, чтобы по-настоящему честный и талантливый солдат мог ожидать от этой службы что-либо, помимо гибели.