Стать бессмертным

Ленин крик приводит меня в чувство. В один прыжок я оказываюсь у Лены за спиной, хватаю её в охапку, отрываю от земли, но она всё же успевает напоследок лягнуть Рыжова в его профессорский пах. Судя по тому, как охает и прыгает на месте после удара последний, весьма удачно. Не размыкая объятий, поворачиваюсь к подбитому Рыжову спиной, и только тогда опускаю Лену на землю. Она дёргается, пытается высвободиться, а когда понимает, что из этого ничего не выйдет, топчет мне ноги. Сапогами.

— Успокойся, прошу тебя, — перескакивая с ноги на ногу и стараясь не терять самообладания, говорю я ей прямо в ухо, — успокойся, давай поговорим!

— Пусти, гад! — шипит она в ответ.

— Успокоишься, тогда отпущу.

Лена делает вид, что подчинилась, на секунду затихает, я — дурак — на это ведусь, ослабляю хватку и тут же огребаю слева ледяную пощёчину.

— За что, чёрт?

— За всё хорошее! Ненавижу тебя! — кричит Лена и наградив меня ещё одной пощёчиной, на этот раз справа, убегает в темноту.

— Я-то тут причём! — кричу я ей в след.

«Почему я не бегу за ней? — думаю я. Ведь, по идее, должен. Догнать, остановить, успокоить, упасть перед ней на колени…» Но я не двигаюсь с места. Стою. Словно вмёрзший в арктический лёд «Челюскин».

— Но какова стерва, — сзади снизу подаёт голос Рыжов.

— Ещё одно слово, и я завершу то, что начала Лена, — на последних каплях терпения выдаю я.

— Как можно, Алексей, вы же добрый…

Не знаю, что меня удерживает меня оттого, чтобы влепить Рыжову, что называется «с ноги». Должно быть его возраст.

— Раз передумали меня бить, помогите, хотя бы подняться, — просит он.

Я протягиваю ему руку, и тот, крепко за неё ухватившись, встаёт на ноги.

— Здорово она мне врезала, — на выдохе произносит он, — прямо по помидоркам. А вам, я вижу, тоже досталось.

Смотрю на него непонимающе.

— У вас нижняя губа разбита, — поясняет Рыжов, — приложите снег, лучшей заморозки не придумаешь.

Трогаю языком губу и точно — кровь, да как много. Загребаю рукой снега и прикладываю ком ко рту. Губа быстро деревенеет, и я перестаю вообще её чувствовать. Бросаю кровавый снежок в ближайший фонарный столб. Мимо. Загребаю ещё снега и растираю им лицо. Снег обжигает, но я всё тру, тру и тру. Потом закрытыми глазами смотрю на фонарь и на секунду я забываю обо всём: о Рыжове, Лене, Сенишах, бессмертии… Всё куда-то исчезает, остаюсь один я, правда, непонятно, где и непонятно когда. И, главное, зачем.

— Алексей, очнитесь, — слышу я знакомый голос, — очнитесь, прошу вас.

Открываю глаза и вижу прямо перед собой беспокойное лицо Рыжова, окаймлённое, словно нимбом, жёлтым светом от фонаря.

— Простите, что напугал, — говорит Рыжов, — но я подумал, вдруг вы опять надумаете грохнуться в обморок…

— И в мыслях не было, Евгений Иванович, — говорю я, растирая виски, — просто задумался чуток…

— Хорошо. Прежде чем мы с вами начнём выяснять отношения, Алексей, хочу вам сразу сказать, что я не знал о вашей с Алёной связи. Не скрою, я удивлён тому, как всё так вот совпало, но в жизни, как известно, случаются такие сюжеты, которые, как бы это сказать…

— Не снились нашим мудрецам.

— Именно.

— Я не буду выяснять с вами отношения, Евгений Иванович, — говорю я, — честно говоря, я вообще не хочу иметь с вами никаких отношений.

Рыжов кивает.

— Поверьте, понимаю вас, прекрасно. Я что-нибудь могу для вас сделать?

— Исчезните, пожалуйста.

Рыжов улыбается уголком рта, и становится похожим на чёрта из какого-то мультика.

— Всенепременно, Алексей, только скажите честно, чем вы сейчас думаете заняться?

— Напьюсь.

— Вот и славно. Тогда, я за вас спокоен, прощайте.

Широко улыбнувшись, Рыжов протягивает мне свою длинную ладонь. Его рот полуоткрыт, и я вижу внутри слабое мерцание металлических коронок.

Чуть поколебавшись, без особого удовольствия, я всё-таки пожимаю узкую холодную ладонь.

* * *

Просыпаюсь я поздно, когда короткий зимний день уже подходит к концу. Тот факт, совершенно безобидный, кстати, для трезвого выспавшегося человека, что я проспал целый день, обрушивает моё настроение до минимума. В остальном, я чувствую себя практически сносно. Голова почти не болит, но, видимо от долгого брожения по улицам, гудят ноги.

Поднимаюсь с кушетки и понимаю, что я не дома, то есть не в общаге, и не у Лены. Дезориентированный в пространстве и неодетый, выхожу в коридор. Только там до меня доходит, где я. Запах, на который я обратил внимание в прошлый визит сюда, возвращает мне память. Бешеным диафильмом перед глазами начинают мелькать чуть расфокусированные кадры: вот я где-то в районе вокзала до чёртиков напиваюсь с какими-то парнями, возможно, моими студентами; вот, брожу по пустому студёному городу; вот, греюсь в подъезде, скорее всего, Ленином; вот, уже под утро, проходя мимо какого-то ужасного старого здания в стиле первых пятилеток, нос к носу сталкиваюсь с Мясоедовым, который хватает меня в охапку и волочёт к себе домой. Там я медленно трезвею, и в мою проясняющуюся голову неторопливо, но основательно вселяется кошмар.