Стать Джоанной Морриган

Что-то не так. Что-то очень не так. Заторможенная после папиной таблетки, я не сразу соображаю, что меня беспокоит: адская боль в руке. Ощущение такое, как будто рука сейчас лопнет.

Я ору дурным голосом:

– Крисси!

Он просыпается, дернувшись, как от удара.

– Моя рука!

Крисси включает свет и смотрит на мою руку. Она совершенно кошмарная: вся распухшая, лиловая, ногти угрожающе синие, почти черные.

– Господи! Жгут! Его нельзя оставлять дольше, чем на двадцать минут! – говорит Крисси и принимается развязывать галстук на моей руке, превратившейся в руку чудовища доктора Франкенштейна.

– Блин! Блин! Блин! – говорит Крисси.

– Мне теперь ампутируют руку? – шепчу я сквозь слезы.

– Джоанна, не говори ерунды, – отвечает Крисси. – Сжимай кулак. Сжимай и разжимай. Разгоняй кровь.

– Я не могу! Я вообще ничего не чувствую!

Крисси кладет палец мне на ладонь.

– Сожми мой палец, – говорит он.

Я пытаюсь согнуть пальцы. Получается плохо.

– Крепче, – говорит Крисси твердым голосом.

Я пробую снова. На этот раз получается лучше. Я чувствую, как мои пальцы сжимаются вокруг его пальца.

– Вот видишь, – говорит Крисси с облегчением.

Я еще крепче сжимаю его палец и говорю:

– Я люблю тебя, Крисси.

– Я тебя тоже люблю, хотя ты совершенно несносная, – говорит он, глядя на мой сжатый кулак. Потом смотрит мне прямо в глаза и добавляет: – Честное слово.

Следующие две-три недели я хожу в рубашках только с длинными рукавами, чтобы прятать порезы на руке – при каждом движении струпья легонько цепляются за ткань и напоминают о том, что я сделала.

Шрамы похожи на письмена. Срочное сообщение кому-то, кому обязательно нужно его прочитать. Лишь годы спустя я поняла, что адресатом этого сообщения – человеком, который не слушал, не видел и знать не хотел, – была я сама. Это мне надо было смотреть на шрамы и пытаться понять, что означают эти красные иероглифы.

Если бы я сумела их расшифровать, я бы прочла сообщение: «Никогда не доводи до того, чтобы тебе было так плохо. Никогда больше не возвращайся в это мрачное место, где спасет только нож. Живи жизнью доброй и незлобивой. Не делай ничего такого, из-за чего тебе снова захочется резать себя. Помни об этом всегда. Не повторяй своих прошлых ошибок».

Но тогда я еще не дозрела до такой умной мысли. Тогда у меня были другие срочные дела: я позаимствовала у Крисси альбомы «NWA» и прослушала весь гангста-рэп, начиная от «На хуй легавых» – на случай, если кто-то увидит шрамы у меня на руке и спросит, что это такое. 

24

Так что же делать, когда ты тщательно строишь себя, а потом понимаешь, что выбрала совершенно не те строительные материалы?

Только разрушить все до основания и строить заново. Это твое основное занятие на все годы юности: строить себя, разрушать, строить заново, вновь и вновь, бесконечно, как в ускоренных кадрах в фильмах о городах в периоды расцвета и в годы войны. Ничего не бояться, непрестанно придумывать новые способы реконструкции – не останавливаться в своих поисках в девятнадцать, ломать и строить, ломать и строить. Изобретать, изобретать, изобретать.

Никто не скажет тебе об этом в твои четырнадцать лет, потому что те люди, которые могли бы тебя просветить – твои родители, – они и создали тебя такой, какой ты себе откровенно не нравишься. Они создали тебя такой, какой им хотелось тебя увидеть. Такой, какой нужно им. Они создавали тебя, исходя из собственных знаний о мире, создавали с любовью – и поэтому они не видят, что ты не такая. Ты растеряна и уязвима, ты чувствуешь, что тебе явно чего-то недостает. Чувствуешь, что существуют иные возможности, доступные лишь твоему поколению, потому что для их поколения их просто не было. Они очень старались, твои родители, они сделали все, что могли, с помощью тех технологий, которые были доступны в их время, но теперь тебе нужно стараться самой, нужно самой создавать свое будущее. Как советовал всем родителям Рабиндранат Тагор: «Не ограничивайте ребенка своими собственными познаниями, ведь он родился в другое время».

И ты выходишь одна в большой мир и начинаешь искать все, что может тебе пригодиться. Свое оружие. Свои инструменты. Свои амулеты. Находишь какую-то песню, или стихотворение, или фото девчонки, которое ты прилепляешь на стену и говоришь себе: «Вот она. Я постараюсь быть ею. Я постараюсь быть ею, но здесь и сейчас». Ты наблюдаешь, как люди ходят и как говорят, крадешь у каждого по кусочку – собираешь себя, как коллаж из всего, что сумеешь достать. Ты как робот Джонни-5 в «Коротком замыкании», когда он кричит: «Больше данных! Больше данных для Джонни-5!», – когда ты жадно глотаешь книги, и смотришь фильмы, и часами втыкаешься в телевизор, и пытаешься угадать, что из того, что ты видишь, – Алексис Колби спускается по мраморной лестнице; Энн с фермы «Зеленые крыши» держит свой старенький чемоданчик; Кэти рыдает на вересковых пустошах; Кортни Лав голосит в черной шелковой комбинации; Дороти Паркер бичует пороки; Грейс Джонс поет «Рабыню ритма» – тебе пригодится. Что тебе подойдет? Что, в конце концов, станет тобой?