Стать Джоанной Морриган

– Ладно, давай ты уже замолчишь. Надо спать.

И я говорила:

– Нет, давай ты замолчишь.

В какой-то момент он пришел в ванную, чтобы отлить, и стоял в трех шагах от меня, извергая грохочущую струю виски, джина и «Гиннесса».

– Все, давай ты уже замолчишь, – сказал он.

– Нет, давай ты замолчишь.

– Обожаю тебя, малыш.

Он спустил воду и вернулся в постель.

Мы были как два ребенка на ночевке в лесу.

Сначала – такси, потом – аэропорт. Самолет. Я представляю, что тень самолета – это огромный кит в Ирландском море. Мне нравится, как он плывет вслед за нами до самой Британии. Хитроу. Линия Пиккадилли. Линия Виктория. Электричка. Вулверхэмптон.

Пятьсот двенадцатый автобус. Я упала с небес прямо в пятьсот двенадцатый автобус. Моя одежда все еще пахнет Ирландией, но я уже дома. Пенн-роуд! Твои чудовищно скрюченные деревья! Я приветствую вас!

Мой рюкзак стоит на соседнем сиденье. Он стал тяжелее, чем был вначале. В основном из-за трех пепельниц, украденных мною с подачи Кайта. Две пепельницы из пабов, одна – из отеля.

Насчет той, которая из отеля, Джон был особенно настойчив. Я проснулась в девять утра. Он сидел за столом у окна и уныло глядел на остатки завтрака.

– Мне не положили цветов на поднос, – с досадой проговорил он. – Ни единой гвоздики. Ни одной завалящей розы! Теперь придется носиться по городу, искать бутоньерку. Тратить время и нервы.

Он указал на пустую петличку своего пиджака, где обычно всегда был цветок.

– Я просто обязан выразить недовольство, – сказал он, с шиком запихнув пепельницу в мой рюкзак. Туда же отправились миниатюрные флаконы с шампунем, лосьоном и жидким мылом. И полотенце для рук. Но полотенце пришлось оставить – оно не влезло.

– Да, я обязан выразить возмущение безобразным обслуживанием, – сказал Джон, рассовав мне по карманам бутылочки из мини-бара.

Автобус подпрыгивает на ухабах, и я боюсь пролить «Гиннесс», стакан с которым держу в руках. Пинта «Гиннесса» – это подарок. Сувенир из Дублина.

Сегодня в десять утра, по дороге в аэропорт, я попросила таксиста остановиться у паба и подождать меня две минуты. Я пулей влетела в паб, взяла пинту «Гиннесса» и спросила бармена со всем апломбом, на который была способна:

– У вас есть красивая оберточная бумага? Не могли бы вы завернуть мне бокал прямо с пивом? Я отвезу его в Англию.

Коротко посовещавшись, мы придумали следующее: я накрыла бокал бирдекелем, как крышкой, а бармен сходил в кухню за пищевой пленкой и замотал всю конструкцию в два десятка слоев. Извел почти целый рулон. Всю дорогу от Дублина до Вулверхэмптона – семь с половиной часов – я держала в руках эту липкую темно-коричневую мумию и берегла ее как зеницу ока.

Исключительно потому, что мне хотелось порадовать папу. Сколько я себя помню, он вечно бухтит, что в Британии категорически не умеют делать нормальный «Гиннесс».

– Настоящий, достойный «Гиннесс» делают только в Дублине, – говорит он. – Вода там другая, вот в чем секрет. Я бы отдал свои яйца за пинту нормального «Гиннесса».

И я купила ему эту пинту – настоящий ирландский «Гиннесс», прямиком из Ирландии. Эта пинта летела со мною по небу, над морем. Я наконец доросла до того, чтобы покупать папе хорошее пиво.

Я вхожу в дом, держа бокал на отлете – братья бросаются обниматься, один из них уже плачет, – вручаю папе подарок и говорю:

– Пей.

Он срывает с бокала пленку – недоуменно глядит на меня – и делает осторожный глоток.

– Черт, оно выдохлось, – говорит он.

Через час я иду к себе в комнату и врубаю Джонов альбом «Лесоводство» на полной громкости.

Слушая его голос, я вспоминаю, как он смотрел на меня, когда я сказала, что впервые в жизни летела на самолете.

– Ох, малыш! Представляю, как тебе вставило. Жаль, я не видел твоего лица. Тебе же понравилось, да! Тебя, на хрен, взорвало!

Мне нравится рассказывать Джону Кайту о том, как я делаю что-то впервые. Моя наивность – неискушенность – приводит его в восторг. Больше я никому о таком не рассказываю. Не могу даже представить, что расскажу. Все остальные просто пожмут плечами, не понимая, с чего я вдруг разволновалась от совершенно обыденных переживаний. Джон Кайт – единственный человек на Земле, рядом с которым я не чувствую себя прибабахнутой белой вороной.

Я начала составлять список вещей, о которых могу говорить с Джоном Кайтом и больше ни с кем. Список я озаглавила без затей: «Следующие пятьдесят разговоров с Джоном».

Я вырываю его фотографии из «Melody Maker», «D&ME», «NME», «Select» и «Sounds» в библиотеке и леплю их на стену рядом с «Manic Street Preachers», и Бреттом Андерсоном, и Бернардом Батлером, и Куртом Кобейном в женском платье. Теперь я пишу в своем дневнике, обращаясь к нему, а не к Гилберту Блайту. Я поставила все три пепельницы на стол и постоянно на них смотрю.

Если бы я курила, я бы стряхивала в них пепел и представляла бы, что мы с Джоном курим вдвоем. Может, мне стоит начать курить. Может быть, так будет правильно.