Стать экологичным

Но независимо от того, крутые у нее склоны или нет, это всё равно долина. Вы всё еще так или иначе отличаете себя от существ в долине. Но почему они там оказались? Я думаю, главное качество тут — двусмысленность. Связаны они со мной или нет? Когда я смотрю на них, у них обнаруживаются знакомые черты. Но есть в них нечто крайне странное: быть может, они, к примеру, андроиды, и, если они андроиды, а я очень похож на них, тогда не исключено, что я и сам андроид. И именно поэтому они выводят меня из себя: возможно, у меня с ними намного больше общего, чем мне самому хочется думать. Когда вы начинаете мыслить подобным образом, долина становится артефактом антропоцентризма, расизма и спесишизма — ксенофобии, страха «другого», который зачастую на самом деле является страхом того, что у нас с «другим» есть что-то общее. Неприятным и подспудным ощущением того, что мы не так уж отличаемся от роботов и зомби — или людей других культур и гендеров — вопреки тому, что мы сами обычно говорим. Близость как раз и вызывает жутковатое чувство беспокойства. Вместо того чтобы признать его, мы чаще отмахиваемся от него, пытаясь сохранить дистанцию между нашей вершиной превосходства и долиной внизу.

Нам нужно, чтобы между существами были четкие и жесткие различия, что вполне обоснованно называется дискриминацией. Но если что-то отличается, мы вовсе не обязательно можем отличить его от нас в каком-то этическом или онтологическом смысле. В этом и состоит проблема с нашей бедной неандертальской женщиной. Она выглядит совсем как мы, страшно похожей, но она всё же отличается от нас. Она не укладывается в категории.

Если посетить сегодня какой-нибудь местный музей естественной истории, можно увидеть, как, например, в музее Хьюстона, где я бываю, графическое изображение на целую стену с десятками форм жизни, которые связаны с нами прямой линией эволюции, начиная с лемуров и заканчивая нами самими. График выглядит как расползающаяся, неровная сеть. Он похож на ваше семейство, изображенное на родословном древе. Формы жизни похожи на вас, они достаточно похожи и достаточно связаны с вами, чтобы на когнитивном уровне вы чувствовали себя удобно, то есть, что называется, «как у себя дома», хотя это и не всегда так уж удобно, например если приходится гостить у родственников.

Но именно по этой причине формы жизни не похожи на вас. У дяди Джона всегда была неприятная привычка, внушающая вам отвращение. Вы не представляете, почему именно она ваша сестра, ведь вы как будто с разных планет. Эти существа одновременно знакомые и странные. На самом деле чем больше вы о них знаете, тем более странными они становятся. Нельзя избавиться от ощущения странности, узнав больше о той или иной вещи. Разве наука — не способ это понять? Наша Вселенная стала намного страннее сегодня, когда мы знаем о ней намного больше.

Слово, обозначающее нечто одновременно близкое и странное, — это «жуткое» («uncanny»). Мы расисты, гомофобы и сексисты, когда дело доходит до существ, которых мы отправляем в Зловещую долину, поскольку туда же мы отправляем и людей. Здесь мы имеем дело не совсем с инаковостью. Возможно, задачей этики и политики не является терпимость, положительная оценка или принятие инаковости. Возможно, их задача — терпимость, положительная оценка и принятие странности, которая в конечном счете сводится к двусмысленности, то есть принятие того, что вещи словно бы колеблются, к примеру между знакомым и странным.

Не связан ли художественный вкус со способностью позволить вещам пребывать в двусмысленности? Дело не в том, что в мире есть всевозможные картины, скульптуры, книги и музыкальные произведения, а также всевозможные культуры, имеющие отношение к тому, как такие вещи делаются, воспринимаются, интерпретируются и т. д. Дело, скорее, в том, — и это, возможно, наиболее фундаментальный момент, — что у вас нет ни малейшего представления о том, что произведения искусства «скажет» через мгновение, и особенно это заметно, когда вы прожили с каким-то любимым произведением несколько лет.