Стать экологичным

Искусство распыляет свою харизматическую причинность, невзирая на нас. И мы всё еще впускаем его к себе, в отличие от многих других вещей в современном мире, пусть и на строго заданных условиях (утонченности, вкуса, стоимости). Искусство выступает царством страсти, не имеющей особых причин: мне просто нравится этот специфический оттенок синего, я хочу, чтобы вы почувствовали вес этого металлического носка, зашли на эту инсталляцию, посмотрели, заглянули за занавес. Время романов — время похоти: все первые романы были непременно порнографическими (Аретино). Так что, когда мы говорим об искусстве, мы ведем разговор на территории любви и желания — неустойчивых, неспокойных, неуверенных партнеров.

Давайте расширим наш взгляд и перейдем от произведения искусства к более общему описанию этого региона. Любовь — не нечто прямое, поскольку и реальность не бывает прямой. Во всем одни изгибы и кривые, вещи вечно лавируют.

Из-враще-ние (Per-ver-sion). О-круж-ение (En-vir-onment). Эти термины происходят от глагола «лавировать», «менять курс» («veer»). Лавировать, резко поворачивать куда-то — выбираю ли я такие действия? Или меня просто заносит? Свободу воли переоценивают. Я не принимаю решения, находясь за пределами Вселенной, и не ныряю потом в нее на манер олимпийского ныряльщика. Я уже в ней. Я похож на русалку, меня постоянно тянет и толкает, постоянно куда-то несет, я порхаю туда-сюда, разворачиваясь и открываясь, двигаясь вместе с течением, отталкиваясь с силой, которую могу собрать. Среда — это не нейтральная пустая коробка, а океан, полный течений и пульсаций. Она окружает. Она кружит вокруг, доводя меня до головокружения. Эстетическая червоточина, изгибающая земное и экологическое в космологическое. Вращение глубокого космоса, нисходящее преломленным лучом света в холодную воду потока, в котором я был пойман рыбой, которую ловил несколькими страницами ранее.

Пространство-время и есть подобный сгиб, кривизна. Неверно было бы сказать, что сначала пространство-время плоское, а потом оно искривляется объектами. Объекты и есть не что иное, как искривление пространства-времени, то есть последнее представляет собой искривляющее силовое поле, которое генерируется ими. Кривизна, сгустки и бугры — всё странным образом полно всего, но воздух нигде не застаивается. Пространство-время — не плоский белый лист, в который потом вносится какое-то возмущение. Пространство-время и есть возмущение. Мы, как возмущающая линза материи-энергии, видим столько, сколько можем увидеть, но всегда не полностью, через выпуклый калейдоскоп пространства-времени. Вещь испещрена временем. Но это не сгусток, который был бы покрыт временем и подкрашен косметикой движения. Более того: вещь и есть темпоральная пестрота.

Писатель XIX века Джон Рёскин был крупным исследователем архитектуры, и он доказывал, что современное стремление отчищать старые дома, которое очень заметно и сегодня, представляет собой кощунственное стирание того, что он любил называть налетом времени[66]. В определенном смысле Рёскин стремился к некоему онтологическому переописанию вещей: снимать налет времени — значит наносить ущерб современной вещи, поскольку вещь на самом деле и есть темпоральный налет. Если мы хотим очистить здание от того, что считается дополнительным налетом, значит, мы предполагаем, будто вещь скрывается за своим явлением, а это старая базовая онтология субстанций. Дать вещам возможность загрязняться — значит допустить то, что вещи не воюют со временем. Более того, «грязный» потолок Сикстинской капеллы, украшенный Микеланджело, сегодня похож на то, как он выглядел бы при мерцающем свете свечи.

Мир Ньютона — это царство прямолинейной любви, мгновенных лучей гравитации, которые суть любовь Господа, достигающая любой точки сразу, вне времени, как вездесущее существо, воздействующее на статичные протяженные сгустки, возбуждающее их, толкающее и гонящее их, как скот.

Но мы живем не в ньютоновском мире.

Мир Эйнштейна — это царство извращенного желания, невидимой ряби гравитационных волн, составляющих пространство-время, невидимый океан, в котором парят погруженные в него звезды. Мы любим мертвых. Мы любим фантазии. Но любят ли они нас в ответ? Нас тянет к ним, и, когда такое бывает, время расширяется и сжимается, как полимер. В таком мире ни один Бог не мог бы быть всеведущим, ведь в нем время — это неустранимое качество вещей, часть жидкости, которая волнами истекает из вещи. Есть части вселенной, которые наблюдатель никогда не сможет изучить. Они вполне реальны. Там происходят разные вещи. Однако некоторые наблюдатели никогда не будут знать, где они происходят или же когда они происходят. Некоторые люди во вселенной никогда не узнают, что вы читаете это, поскольку они не смогут узнать. Но так же и вы не сможете узнать их[67].