Стать огнем

Если кому-нибудь из родных рассказать, что Парася ему в морду посуду швыряет, не поверят. Вот что делает с человеком свободный труд! Всесторонне развивает.

– Созывай совет коммуны! – потребовала жена.

– Да? И с какой повесткой дня?

– Распутство Акулины Павловой и последующее ее изгнание из коммуны.

– Хорошо, нож-то положи от греха. Вызову Акулину для серьезного разговора и последнего предупреждения.

– В моем присутствии говорить будешь!

Марфа и Петр

Степан несколько раз предлагал брату и невестке: «Вступайте в коммуну, переезжайте к нам! Первое время потеснимся, потом вам дом построим». Он видел, что Петр и Марфа задыхаются в Омске. Летом жара и вонища: фекальной канализации в городе нет, из отхожих мест бочками вывозят нечистоты, сбрасывают прямо в Иртыш и в Омь, берега которых превратились в свалки нечистот и мусора. Ассенизаторских бочек не хватает, многие домохозяева выливают нечистоты на улицу, выбрасывают зимой туда же трупы павших домашних животных. По весне все это оттаивает и начинает гнить, испускать зловоние. Но летом в сухую погоду хуже дурного запаха досаждает пыль. Часто дуют ветры, и Омск накрывают пыльные тучи. Оседая, весной и осенью пыль превращается в непролазную грязь. На субботниках, воскресниках комсомольцы, партийцы и сознательные граждане высаживают деревца, но коровы, козы и прочие овцы губят зеленые насаждения. Город-то что большая деревня. Каменных домов, двухэтажных деревянных и смешанных (подвал, первый этаж кирпичные, второй – деревянный) не более трех процентов, остальные – частные дома-срубы с огородами, саманные, насыпные и землянки. В них проживало до ста пятидесяти тысяч человек.

С местом жительства семейству Петра даже повезло – отдельное. Начиная с семнадцатого года на Омск накатывали одна за другой людские волны, жилья не хватало катастрофически. Старые вагоны, землянки, халупы – люди цеплялись за землю, как только могли. В общежитиях (городу, ставшему на путь индустриализации, требовалось много рабочих) в комнатах теснились по три семьи.

Петр трудился кочегаром на заводе сельхозмашин, и жили они при кочегарке, в полуподвальном чулане за стенкой угольного склада. Окошко мутное под потолком, пыль угольная постоянная, несмываемая.

– Зато печки не надо, – гыгыкал Петр. – От кочегарки тепло, если дверь открыть.

Степану казалось, что после родных сельских просторов, в которых они выросли и в которых он с женой и сыном сейчас жил, чулан, кочегарка, подвал, пыль, вонища – хуже тюрьмы.

– Марфа! – злился Степан, оставаясь с невесткой наедине. – Петька – ладно! Он вырвался из-под маминой диктатуры, лопатой уголь бросает – невелик труд при его природной силе мышц. На рыбалку ходит, в шахматы сам с собою играет…

– Он с Митяйкой играет.

– Все одно! Не перебивай! Петр у нас… сама знаешь! Но ты-то! Разумная трудящаяся женщина! Какого лешего вы здесь сидите, угольной пылью дышите?

– Спасибо, Степан! За приглашение спасибо, за подарки-продукты, что привез, Парасеньке поклон земной. Скучаю без моей сестренки до замирания сердца.

– Дык собирайся! Прям сейчас, едем!

– Извини, нет-ка. Мы тут, как сложилось.

– Марфа! Ты вроде не дура, а рассуждаешь, как форменная дура!

– Прости!

– Чего «прости»? Тьфу ты! На языке мозоли набил вас агитировать. Парася сказала, ежели сами опять не поедете, с твоего согласия Митяя забрать на лето. Отпускаешь?

– Конечно. Хотя сыночек наш – единственная здеся отрада глазам, душе и сердцу. Кто на него ни взглянет, все в восхищении. Могутен в своей малой размерности, весел и добр, пацанам гораздо старшим не дал новорожденных котят мучить, с отцом… с Петром в шахматы почти на равных, и глаз у него заприметливый: на веточку какую глянет или на облако, кричит: «Мама, смотри, на чертенка веселого похожа или на барашка, что на задние ножки встал!» Точно как…

– Дедушка, – договорил Степан вместо запнувшейся Марфы. – Еремей Николаевич со всей его тягой к прекрасному окружающему.

– Ну да, дедушка…

– Марфа, я тебе в последний раз предлагаю!

– Митяя соберу сейчас. Пусть на воле порезвится.

Как и мать, Анфиса Ивановна, Степан хорошо разбирался в людях. В том смысле, что видел способности и пределы возможностей каждого. Но ни мать, ни Степан никогда не задумывались, в чем причины тех или иных поступков людей. Если человек поступал, с их точки зрения, разумно, то это было нормально, а если противился мудрому совету или предложению, то по глупости. Искать причины чужой глупости так же нелепо и бесполезно, как пытаться понять источник непогоды.

Откройся Степану истинная подоплека отказа Марфы вступать в коммуну, прочитай он ее мысли, ужаснулся бы и еще раз утвердился в мысли, что в чужую голову лучше не забираться.

* * *