Стать огнем

– Пушкин, например. Или граф Толстой.

Про Пушкина Нюраня услышала от Василия Кузьмича. Он как-то сравнил резьбу по дереву, выполненную Еремеем Николаевичем, с любовной лирикой Пушкина. И прочитал несколько стихотворений, «Я помню чудное мгновенье…» в том числе. У Нюрани чудных мгновений было много, а стихи отсутствовали. Настоящая любовь должна быть со стихами, решила она. Графа Толстого приплела за компанию, для внушительности списка.

– Я! – ударил себя в грудь Максим – Не граф и не Пушкин! Я Майданцев!

Нюраня поняла, что перегнула палку, что Максим заяростился. Было немножко стыдно, хотя и весело мучить его, играть с ним в вопросы-ответы. Она была виновата в его напрасной злости, поэтому слезы навернулись легко, и еще очень хотелось целоваться.

– Максимушка, – припала она к его груди, – так мне грезилось стихов про нашу любовь…

– Дык где ж я их возьму? – оттаял Максимка.

Нюраня обильно смочила слезами его рубаху в области сердца и поцеловала:

– Тут!

– В гроб меня загонишь, – сказал Максимка, поднимая ладонями ее лицо, – умру в молодые годы.

– Поживи ышшо, любимый!

Через месяц, когда Нюраня и забыла о «настоящей любви со стихами», но при этом не забывала периодически морочить Максимке голову своими проказами, он ей заявил:

– Стихи-то я тебе написал.

– Какие стихи? – ахнула Нюраня. – Всамделишные? Поэму?

– Поэму не поэму… – достал Максим из кармана сложенный листок.

– Дай сюда! – выхватила она. – Ой, темно здесь, не видно. У тебя спички есть?

– Нюрань, какие спички на сеновале? Увидят огонек, надерут нам ниже спины оглоблями.

– А ты наизусть помнишь? – Она бережно спрятала листок за пазуху.

– Помню, но у меня там последнее слово никак не подстраивается.

– Все равно! Читай.

Максимка откашлялся и торжественно начал:

Цветет калина у ручья,
Но пилит сердце грусть моя.
Не увидать сегодня мне Нюраню,
Поскольку путь лежит ей в…

– В баню! – возмущенно закончила Нюраня.

Максим хотел захватить ее в объятия, но Нюраня вскочила, бросилась к приставной лестнице, скатилась вниз, не переставая обзывать Максимку иродом, предателем, варнаком и лиходеем. Она клялась его больше не видеть и угрожала выцарапать ему глаза, если только появится.

Утром Аким подобрал на полу листок, протянул хозяину с вопросом, нужная бумажка али на самокрутки можно взять.

– Да тут стихи, – удивился Еремей Николаевич и принялся читать вслух:

Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.

Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица.

В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..

– Фет, – сказал мечтательно Василий Кузьмич.

– Какой еще Ферт? – хмыкнула Нюраня.

Она слушала отца, затаив дыхание от восторга. Ни слова не понимая и не запоминая, улавливая только музыку, в которую превращались поэтические строчки.

– Афанасий Афанасьевич Фет, великий русский поэт, – пояснил доктор.

– Да это для меня Максимка Майданцев сочинил! – забрала Нюраня у отца листок и бережно сложила.

– Ну-ну, – покивал Василий Кузьмич. – Максимка. Майданцев.

Он не стал говорить, что сборник стихов поэта видел у школьной учительницы.

– Ты с Максимкой… того? – замялся Еремей Николаевич.

– Не «того», а поэтически, сами не видите, что ли? Только маме не говорите, а то она мне волосья повыдергивает.

– Если б повыдергивала… – вздохнул Еремей Николаевич.

Он не мог как положено блюсти выросшую дочь, своенравную любимицу. Или не хотел напрягаться.

– Если бы у Анфисы Ивановны, – подхватил доктор, – возникло желание что-нибудь повыдергивать, я не пожалел бы своей бороденки.

Максимка не форсировал женитьбу с Нюраней не только потому, что у нее была мечта, или жалеючи ее стариков. С этим он как-нибудь справился бы. Что, замужним нельзя учиться? Или Медведевы-старики поголовно парализованы, обездвижены и бревнами лежат? Максима останавливали личные обстоятельства.