Статьи

            Или еще, возможно, простая замена имени «Бог» на «Аслан» или «Малельдил» позволяет нам видеть за затемненной и инкрустированной завесой не только скучной осведомленности и религиозных ассоциаций, но также наиболее удобного из всех идолов, — слово «Бог». Космос Нарнии истинен в том же мифическом смысле, как и в трилогии: он слит воедино как мир в самом себе, целостный, логически последовательный и удивительно непроизводный. В нем самом так много реальности, что даже нет необходимости поднимать вопрос о реальности вне его, о его связях с более поздней реальностью. Несколько названий глав из семи книг, выбранные наугад, передадут часть их атмосферы: «Глубокая магия из глубины веков», «Обаяние Крайнего Запада», «Слово, заслуживающее сожаления», которая, будучи высказана, разрушила бы весь мир рассказчика, оставшись только сама по себе. Льюис осмеливается описать без претенциозности «уставшую звезду», «льющийся свет, который можно пить» и ту стену в конце мира, где небо опустится на землю. «Последняя битва», последняя и величайшая из семи книг, просто взрывает свои границы; никогда, я уверен, не существовало детской истории, подобной этой. Подобно ее Артурианскому предшественнику (ее заголовок взят из знаменитой последней главы Мэлори), ее тема — архетипический Конец Света, Конец Старого Порядка. Время великанов приходит, небеса падают, и Аслан зовет домой звезды в обратном ходе процесса Сотворения (которое Льюис также осмелился описать в «Племяннике чародея»). Сюжет, ведущий к такой развязке, параллелен сюжету «Мерзешей мощи»: люди, узурпировавшие место Бога, «обрушили Глубокие Небеса на свои головы».

Проблема, тем не менее, та же, что и в «Пока мы лиц не обрели» — божественное молчание; и страх такой же, как и в «Замеченном горе» — космический садист, «этот ужасный страх, что Аслан придет — и окажется, что он не похож на Аслана, в которого мы верили и на которого надеялись, как если бы однажды взошло солнце черного цвета, и это было бы концом всего». Но его заключающие небеса глубоки, как яма, из которой он и является спасением: полное отчаяние ведет к полной радости. Эта книга более, чем какие-либо другие, — апофеоз льюисовских работ. Ее темы — главные для него, ее художественные средства — наиболее удачные у него, и ее индивидуальность — это его индивидуальность.

            Несмотря на собственное критическое утверждение Льюиса, что оценивающая и, особенно, враждебная критика — эта одна из самых трудных и менее всего вознаграждаемых литературных задач, я бы хотел рискнуть и сделать несколько общих суждений о его беллетристике. Согласно общепринятым нормам, самое слабое место в льюисовской беллетристике — это, определенно, его характеристики. Он делает все возможное менее всего в интимных и личных сценах; он описывает своих злодеев лучше, чем своих героев, проклятие лучше, чем спасение, странных людей лучше, чем обычных, обитателей других планет лучше, чем землян, и даже эльдилов лучше, чем человеческие существа. Он похож на феодального французского крестьянина, который знал лучше географию ада, чем Франции. Следующая проблема — это его рационализм. Стиль, так подходящий к апологетическим эссе, как льюисовский, едва ли мог быть подходящим для беллетритики. Из-за чрезмерной рациональности произведений Льюиса создается впечатление, что его характеры все слишком рациональны. Хуже того, он часто дает причины вместо мотивов, редко пытаясь даже осознать существование подсознательной мотивации, и, кажется, часто использует своих персонажей скоре в качестве носителей философской идеи, часто посредством рациональных, разъяснительных бесед, чем как объекты авторского интереса к ним самим.

            Такое основательное обвинение может быть удовлетворено равноценной основательной защитой, и у Льюиса она есть: его повести относятся к совершенно особому виду, отличающемуся от тех, которые обычно пишутся в наши дни: