Статьи, эссе, интервью

В датском хуторском уединении, окруженный лишь близкими да батраками, с которыми он заправляет до поры до времени большим подворьем, Янн не только воздвигает неомифологическую утопию сосуществования зверей, растений и людей, но и создает новый жанровый язык — исповедь, вырастающую до монументальных мистико-символических форм. В сравнении с французской, узнаваемо нарциссической, версией литературной исповеди, от Руссо до Эрве Гибера, или английской, склонной к социальной театрализации (вспомним Уайльда, Вирджинию Вулф), немецкие исповедальные романы модернизма содержат отчетливый след «метафизики», тяготеют к абстрактному. Разговор «наедине с собой» приводит героя к прениям не только в защиту своего «я», разыгрывающего роли собственного прокурора, адвоката и судьи, но и в защиту человеческой природы per se. Начатая как отстраненная история от третьего лица («Деревянный корабль», т. 1), «Река без берегов» разворачивает во 2-й книге, поделенной на два тома, свое течение в форме дневника того самого Густава (теперь уже — Густава Аниаса Хорна), который стал невольным виновником и жертвой кораблекрушения, выжив, чтобы, по-видимому, свидетельствовать в свою собственную защиту.

Знаменитые немецкоязычные романы модернизма, к которым примыкает и трилогия Янна, часто являют собой притчу, где новый «блудный сын» испытывает себя как сына человеческого, глубоко — и подчас простодушно — веря в символизм собственной частной истории. Именно таковы истории героев Рильке, Кафки, Музиля, Дёблина, Гессе, Т. Манна, Броха. У Янна тоже вместо «характера» (ср.: «У меня нет никакого отчетливого характера») кропотливо и медленно, на двух тысячах страниц, воссоздается переменчивая пластика «я», обнаруживающего в себе и следы древних масок-архетипов, и вместе с тем — образ соблазнительного Другого, вытесняющего «меня-самого» из законных владений «Innenraum» (внутреннего пространства). «Быть не собой, а им». Истоки гомоэротической страсти, описанной у Янна с пристальностью естествоиспытателя, кроются не в последнюю очередь в артистическом устройстве персонажа. Собственное тело и характер становятся тюрьмой, выход из которой — «авантюра» братания с человеком своего пола, обмен свойствами, игра в нового себя и, следовательно, полное переписывание «судьбы».

Чем-то похожий взгляд, только из «тюрьмы» женской судьбы, уготованной викторианской эпохой, можно найти у Вирджинии Вулф. Со своим персонажем-протеем Орландо писательница экспериментирует, как с восковой фигуркой, формируя из нее то «мужское», то «женское», перемешивая свойства, отсылая мятежного андрогина в разные эпохи и страны. Подобное «я», как правило, творческое (герой пишет поэму или роман, сочиняет музыку и т. п.), решается на любые «искривления» (слово-лейтмотив Янна) предначертанного — родом, историей, полом, сословием, государством — сценария. Только бы «не лгать приблизительной жизнью», как выразится Мальте Лауридс Бригге, герой любимого писателя Янна — Рильке. Чтобы показать всю обманчивость статичного «характера», особенно когда речь идет о творческой натуре, наблюдающей за собственной драмой как режиссер, Янн будет использовать жан-полевскую модель двойников, «давая тело» близнеца-персонажа (ср. имя героя «Зибенкеза» — Leibgeber) своим артистическим ипостасям.

«Биография Я не написана» — реплика Г. Бенна в программной речи 1920 года[2] помогает понять европейский дух времени между двумя мировыми войнами. Индивидуальность открывается художественному сознанию как нечто постоянно взращиваемое самим собой, и этот необозримый процесс мыслится как «река без берегов», нечто предельно рискованное и, несомненно, опьяняющее. Возделывание частного «я» противостоит небывалому ранее масштабу массовых движений, гипнотизирующему гулу стадионов и площадей. Отношения с собой — излюбленный романный сюжет этой эпохи. Парадоксально, но модернист все дальше уходит от «психологии», используя своих персонажей скорее как метафоры, экспериментальные призмы. Это применимо даже к импрессионисту Прусту, чей «роман-река» не раз становился предметом сопоставления с янновской трилогией. Беккет, довершивший модернистский эксперимент по развоплощению характера, оказался очень точным читателем Пруста, уловив, например, «изобразительную и <…> нравственную множественность Альбертины»[3]. «Личность Альбертины не значит здесь ничего, — подчеркивает Беккет. — Альбертина — не мотив, а понятие, настолько же удаленное от действительности, насколько портрет Одетты кисти Эльстира <…> удален от живой Одетты»[4].