Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

Окна московской квартиры Радзинского выходят на север. Темнеет нынче быстро, но света он не зажигает. Все происходит в лучших театральных традициях: усадив меня спиной к сумеречному окну, сидя против света и жизнерадостно улыбаясь в своей манере, он говорит, не оставляя собеседнику времени для вопроса.

— Диктофон вам не понадобится, вы и так все запомните. Я это умею, простая театральная техника. Меня мои режиссеры, Эфрос в особенности, многому научили.

Знаете, откуда эта телевизионная манера? В жизни я ведь так не говорю — нет этого пения, вскриков, внезапных жестов, хихиканья… Эфрос, когда хотел, чтобы актер воспроизвел со сцены десятую часть требуемой эмоции, эту эмоцию многократно превышал.

В разговоре с актером он кричал, пел, плакал, бросался на него… Я просто делаю так, что зритель запоминает рассказанное. Оно врезается в него. Приемы очень просты: одну из передач о Сталине я всю построил на смехе, на смешных аспектах тиранства. И контраст сработал.

— У вас сейчас выходит книга о Распутине.

— Да. Большая часть документов и фотографий публикуется впервые, многого не было даже в западной версии.

— Но почему все ваши книги выходят сначала на Западе?

— На Западе выходит черновик. Проходит полгода, я остываю, начинаю смотреть на вещь холодными глазами, что-то сокращаю, что-то дописываю. На западном читателе книга обкатывается — в английском варианте я могу себе позволить меньше думать о стиле, подробнее расписываю какие-то русские реалии… Хотя русские реалии и современному читателю не слишком известны.

— Так вот, о Распутине. Я так и не понял одного — хотя книга показалась мне чрезвычайно умной и захватывающей, и внутренне серьезной, почему он был так непопулярен именно среди народа? Ведь он был фактически его посланцем при дворе…

— Да, да, именно тем Емелей, который доехал на печи до самого царя. Но если вы прочитаете оригиналы этих сказок про Емелю — он там вовсе не похож на народного героя. Он жулик, веселый, удачливый, но презираемый рассказчиком в глубине души. Вообще в Распутине каждый отражается посвоему: авантюристы считают его авантюристом, подлецы — подлецом, фанатики — фанатиком… А русский мужик хитер и жуликоват, и Распутин кажется ему таким же жуликом, который лапает царицу. Это нехорошо, чтобы мужик лапал царицу, это неправильно.

Распутин призван был угробить авторитет династии и с этой задачей блистательно справился. От субъективных его намерений это совершенно не зависело — он был человек неглупый, основатель типичной секты, наделенный к тому же чутьем. Например, понимал, что войну начинать нельзя. Николай не понимал: все европейские монархи были родственники, приятели, думали, что повоюют немного для некоторого кровопускания и разойдутся мирно… Распутин это понимал, но Николай ведь не воспринимал его как гонца от народа. Кстати, именно с этой точки зрения его и надо было бы воспринимать: умный, хитрый, дельный мужик, отлично знающий настроения в деревнях. Но увы — при дворе его воспринимали иначе.

— В вашей книге я не заметил осуждения его небывалого разврата…

— Нет, я ведь не судья… хотя и не историк: я исторический писатель, скажем так. Или даже исторический драматург, интересующийся закономерностями, которые управляют этим нашим большим театром. И оттого я пытаюсь прежде всего понять героя. Распутина, кажется, я понял. Это был, строго говоря, не разврат. Это был такой способ познать Бога, очень русский, очень достоевский: сначала — бездна греха, потом — прозрение, очищение… Вот на этой грани перехода от греха к святости (а Распутин совершал настоящие подвиги: постился, странствовал, истязал себя) ему и открывался Бог, причем с такой глубиной и силой, которая не всегда достигается самой благой жизнью… Он искренне полагал, что, греша с женщиной, он вытягивает из нее грех, берет ее на себя… Ну, и догрешился в результате до того, что стал полуимпотентом — его возбуждало только бесконечное разнообразие. У него все это называлось «утончить нервы». При всем при том это был человек глубоко верующий и серьезно думающий: другой — не имел бы такого влияния на людей.

— Вы написали о Николае, о Распутине, о Сталине. Не было ли намерения осмыслить как-то события недавней истории?