Статьи из журнала «Эхо планеты»

Столыпин в сущности не был разрушителем общины — он лишь осознал и констатировал сложившуюся ситуацию: помещичье землевладение, в особенности крупное, приходило в упадок, община разлагалась, откупа тормозили развитие крепких крестьянских хозяйств. Уполовинив, а потом и вовсе отменив откупа, Столыпин не провёл собственную радикальную реформу, а лишь довёл до конца начатое в 1861 году. Он справедливо полагал, что главной опорой власти должен стать класс собственников, поскольку только у них есть надёжный якорь, привязывающий к земле, запрещающий возлетать в область опасных утопий. И количество зажиточных крестьянских хозяйств при нём в самом деле стало стремительно расти, но этого было далеко ещё не достаточно для предотвращения великих потрясений, столь нелюбезных столыпинскому сердцу.

Прославленная фраза, обращённая к оппозиции, — «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия», — содержит contradictio in ajecto, поскольку никакой великой России без великих потрясений получиться не могло. Иногда я спрашиваю себя, как вышло, что Ленин сумел осуществить всё, на что у Романовых и их назначенцев попросту не хватило легитимности: ведь то самое сохранение империи ценою величайшего террора, которое в конце концов получилось у большевиков, было задачей любого сильного государственника в начале века. Но почему-то Ленину и большевикам этот величайший террор простили, а Столыпину — нет. Почему-то на Столыпина были десятки покушений, а на Ленина единицы, и всего одно нанесло ему относительный вред. Почему-то Столыпина миллионы ненавидели, а на Ленина молились, хотя жизнь крестьянства при нём по сравнению со столыпинскими годами никак не улучшилась, а то и ухудшилась. Ответ на этот вопрос как раз и сводится к тому, что Ленин предложил великие потрясения, по которым истосковалась Россия; что он принёс масштабный новый проект — и главное, именно его, несмотря на все ужасы красного террора, поддержало огромное большинство интеллигенции. Аристократия — нет, «бывшие» — нет, естественно, но все, кто давал мандельштамовскую «присягу чудную четвёртому сословью», оказались этой присяге верны. И хотя Ленин был вполне искренен, называя интеллигенцию не мозгом, а говном нации, — цену ей он сознавал отлично, поскольку сам к ней принадлежал и всю жизнь в ней варился. Интеллигенция — прекрасный друг и опасный враг. Она отлично умеет внушить то сознание правоты, без которого тут ничего не делается; и сознание это было у Савинкова, а не у Столыпина.

Именно интеллигенция присвоила себе право независимо от численности именоваться совестью страны, и без её санкции ничего тут не делалось: она изыскивала предлоги даже для террора и в огромном большинстве с ним мирилась. Именно ссоры с интеллигенцией оказывались роковыми для таких российских реформаторов, как Павел I, Хрущёв или Горбачёв. Именно интеллигенция — назовём вещи своими именами — убила Александра II. И если бы Столыпин решил опереться на эту прослойку, заключив пакт именно с ней, итоги его правления да и личная его судьба могли быть совершенно иными. Нельзя сказать, чтобы в 1907 году у Столыпина не было известной свободы маневра: была, и только ему самому обязаны мы тем, что главным орудием внутренней политики сделался пресловутый столыпинский галстук. Уничтожать немногих — Столыпину всё ещё казалось, что это «немного» — ради спасения многих, то есть ради предотвращения революции, было наихудшей тактикой, её-то Горький и называл «тушить огонь соломой». Будь экономическая смелость Столыпина поддержана политической, сумей он убедить царскую семью в необходимости привлечь на свою сторону интеллигентов, обеспечь он вертикальную мобильность, открыв путь к образованию и трудоустройству широким массам, а не удачливым единицам, — вся русская революция лишилась бы социальной базы. Но Столыпину, стороннику аристократии и её великой роли в истории, казалось позорным идти на уступки и заискивать. Он верил, что государству нужны не столько инициативные, сколько преданные люди. И это его заблуждение оказалось поистине смертельным. Можно долго спорить о том, кто именно был прямым виновником его гибели, но как не вспомнить горький анекдот о том, что орден Октябрьской революции за номером один следовало бы выписать всё-таки Николаю II.

У Столыпина было решительно всё, чтобы стать одним из крупнейших государственных деятелей в российской истории: ум, опыт, смелость, несомненная харизма, экономическое чутьё, азарт, воля. Не было, по сути, одного: доверия и уважения к тому народу, чья судьба была ему вручена. А без доверия и уважения никакая революция сверху — упреждающая и отменяющая бессмысленный русский бунт — не приведёт к успеху. Последний исторический шанс России мирно выбраться из многолетнего кризиса был упущен. И обвинить в этом коварных революционеров или мировую закулису, увы, не получится: у Столыпина не было главного — морального преимущества. Он безоговорочно уступил его революционерам, которые немедленно стали святыми в глазах общества.