Статьи из журнала «GQ»

Что касается нынешней власти, она чувствует странную, ни на чем вроде бы не основанную уверенность, что с этим народом можно творить что хошь — он будет знай покряхтывать и благодарить. Ни одна российская власть не была столь бедной, скудной, демонстративно индифферентной по части народолюбивой риторики, как нынешняя. На протяжении всей российской истории бедственное положение миллионов компенсировала фальшивая, но все же утешительная демагогия: вы (мы) самые лучшие. Вы — чудо-богатыри. Русского солдата, конечно, кладут в основание империи, им мостят дорогу, его учат считать себя колосом во время жатвы, — многоумные стратеги обожали объяснять воинам, что жизнью дорожить не надо, если гарантирована вечная слава, — но об этой вечной славе по крайней мере вспоминали. Именем народа клялись даже при Сталине, когда вольная жизнь мало чем отличалась от лагерной, да и переход из одного состояния в другое был предельно облегчен. За анекдот, за колосок… Может, это и обеспечивало прочность нечеловеческого режима: жить нельзя, но есть за что себя уважать.

И в 70-е, когда народу лгали в глаза и посмеивались, а народ все понимал и подмигивал, Брежнев все же казался свойским. И не только потому, что таков был весь его облик уютного коррупционера, который и сам живет, и другим дает, а потому, что он не забывал пообщаться с народом и восхищенно упомянуть на очередном съезде КПСС, что главное наше богатство, товарищи, это люди, товарищи. Дети — наше будущее, комсомол — наша смена, рабочий класс — наша надежная опора, старики — наша гордая память, и каждый из вас, товарищи, зачем-нибудь нужен, товарищи. Плюс к тому наличествовало пародийное, но социальное государство с плохой, но бесплатной медициной и хорошим, но бесплатным образованием.

В новейшей социологической науке распространена версия о том, что история есть прежде всего история власти. Это черным по белому написано на первой странице коллективного сборника: «Путин: рано подводить итоги». Народ есть фундамент и в лучшем случае инструмент; власть — не слуга его, а несколько брезгливый хозяин, который при разговоре с ним зажимает нос надушенным платком. Надо заметить, что такое отношение к пресловутому народу — традиция тайной полиции: именно это презрение всегда было отличительной чертой голубых мундиров, как бы они ни перекрашивались. Примеры суть многи. «Говно шоколадное!» — хохочет гэбист Ченцов в лицо Толе фон Штейнбоку из аксеновского «Ожога». В блестящем киноромане Тодоровского и Короткова «Подвиг» гэбист, доселе лощеный и вежливый, вдруг заставляет диссидента жрать его собственную листовку, приговаривая, что сломать такого борца — раз плюнуть; после чего опять становится подчеркнуто любезен. Именно Андропову принадлежат знаменитые слова: «Дадим народу колбасы — не захочет никакой свободы»; в его понимании население страны было коллективной пищеварительной системой, а мозгом нации, естественно, считался орден меченосцев, закрытая кормушка тупых и жестоких посредственностей, поставивших себя выше охраняемого ими государства.

Сегодняшняя российская власть убеждена, что имеет дело с дураками и трусами, которых легко ублажить сказками и еще легче запугать касками. Честно сказать, некоторые основания для такого отношения к себе мы дали. Мы действительно позволяем им очень много — потому что многое позволяем себе. Фазиль Искандер, чьему ясному уму могут позавидовать многие молодые, в канун 80-летия сказал: «Прекрасно, что народ выучился выживать отдельно от власти, но он разучился за нее отвечать и с нее требовать, а это развращает». Мы давно не ставим им моральных ограничений, но вследствие этого и себе прощаем любую гнусь.

Однако вот ведь парадокс: даже заслуженное презрение остается оскорбительным. И если им есть за что презирать нас — сами-то они с их интеллектуальной нищетой и жадными ручонками ничем не доказали своего права смотреть на нас свысока.

Это мы им и объясним в самое ближайшее время. А там, глядишь, возьмемся и за себя.

№ 5, май 2009 года

Кто России всех нужнее?

В: Кто России всех нужнее?

О: Мистер Хайд.

Иногда, видит Бог, хочется задать себе наивный идеалистический вопрос: но сами-то они как же? Ведь они понимают, что врут; ведь они не верят ни одному собственному слову, и вся их патриотическая концепция очевидно и безнадежно слаба, даже если отказаться от нравственных оценок и апелляций к историческому опыту. Она просто никуда не годится, вот и все, — почему же они так держатся за нее?