Статьи из журнала «Искусство кино»

Не то чтобы в советское время все так жили — так жили очень немногие, потому что советская жизнь (в этом отношении Говорухин очень точен, он не идеализирует эту жизнь ничуть) была направлена на разрыв прочных связей и вытаптывание нежных чувств. «Никаких сантиментов!» — в этом весь Ларичев, и не совсем понятно, за что бы это Вера полюбила его так самозабвенно. Он, конечно, получился у Балуева и умным, и честным, а все-таки и грубым, и жестким, и в значительной степени никаким. Тут, мне кажется, надо было сыграть другое (и Балуев делает в этом направлении некоторые шаги, ломая свой привычный «мачистский» имидж) — в Ларичеве есть та же покорность судьбе, что и в Вере. Правда, у него эта покорность — военная: куда направили, туда поехал. Война — значит, война. Долг. У него мужской долг, у нее женский (который он и объясняет ей в немногих резких выражениях: «Я не должен видеть тебя заплаканной, меня должен ждать обед»). И объединяет их вовсе не страсть (ее в картине и нет), не любовь (до нее они дожили потом, когда смирившийся, поседевший Ларичев уже выгнан из армии и занят строительством дома), объединяет их это самое чувство долга — стимул куда более мощный, чем принято сегодня считать. Люди, наделенные понятием о долге, друг друга узнают с полувзгляда и часто остаются вместе на всю жизнь — потому что это выше, чем покорность судьбе, это особый уровень развития личности, это не объяснишь, проще остаться с таким человеком и нести близость с ним, как еще один крест. Для Говорухина главная примета людей ушедшей эпохи — хороших людей, разумеется, — вот это добровольное несение креста и способность при этом любить, не досаждать, не осуждать, и наше вам почтение.

А смысл? Никакого смысла. Христианская-то вера под запретом, церковь в жизни почти отсутствует, о загробном воздаянии никакого представления. Говорухин рассматривает то, что от такой жизни и от той страны осталось. Видит цепочку бледных, нарочито блеклых картин (в фильме вообще очень много тонированных, почти монохромных, коричневых, как сепия, кадров — ярко только море, да и оно все чаще бывает каким-то серым, зеленоватым, коричневым). «Жизнь есть сон», и ничего индивидуального в этих картинках нет: всё как у всех. Отсюда сознательная и подчеркнутая клишированность всех воспоминаний героини: застрелившийся в разгар репрессий комдив, пляска раненых в госпитале (на костылях, под губную гармонику), дружный хохот на просмотре советской кинокомедии, запуск спутника. И играют все очень скупо, стараясь демонстрировать не личное, а типичное, — такова и замечательная Инна Чурикова в роли старой актрисы, таков и Александр Михайлов в роли пожилого надежного моряка, изъясняющегося цитатами и штампами. Тут вам и умненькая девочка со спорами о физиках и лириках, будущая шестидесятница, — в исполнении обаятельной шахматистки Саши Костенюк. На замысел режиссера работает все — ведь он не про реальность рассказывает (реальность эта с исчезновением последних ее творцов исчезла еще на закате застоя), а блеклые ее картинки перебирает. Его интересует то, что осталось. А остаются всегда штампы; даже вспоминая собственную жизнь, почему-то помнишь либо полную ерунду вроде какого-то дружеского застолья, либо набор газетных определений: репрессии, война, оттепель, спутник, застой, перестройка, бардак, застой… путник… или спутин? И некому сказать, что, постепенно холодея, все перепуталось… В мире не осталось больше правых и неправых, как в российской политике давно не осталось правых и левых. Все равны и почти трогательны, потому что все умерли. Итог их жизни — не великая империя (которой нет) и не свободная страна (которую взамен тоже не построили). Итог их жизни — фотоальбом, куда вклеен портрет любимой актрисы, вложена открытка с изображением праздничной Москвы и где забыто между лиловыми картонными страницами письмо от старой подруги. Вот эти картинки режиссер и рассматривает. И нет у него и у его героев другого утешения, кроме как взаимопонимание людей долга. Вот комдив перед смертью идет домой, видит солдатика на посту и спрашивает: «Холодно, сынок?» Это все, что мы можем друг другу сказать. Холодно, сынок. Ужасно холодный настал мир. Эту минималистскую, скупую, нарочито заштампованную в деталях и удивительно оригинальную в главном картину никто толком не разобрал, внимательно не посмотрел, не поблагодарил. В ней много, конечно, неудачного и случайного — она могла быть на порядок лучше. Денег могло быть больше. Музыка могла быть хорошая, запоминающаяся (лучше всех к такой картине написал бы ее Филип Гласс; обратился же Хотиненко к Морриконе!). Крепких и выразительных эпизодов — таких, как прощание с Юрой, — могло быть больше.

А совсем уж банальных, как офицерская вечеринка, поменьше; ведь Говорухин лучше всего снимает то, что видел сам, а не то, о чем читал. Сильных эпизодических ролей могло быть не так мало: фильм кажется малонаселенным, а ведь в приморском городе полно колоритных персонажей.