Статьи, речи, приветствия 1931-1933

А «Историю молодого человека XIX столетия» писали наиболее талантливые дети буржуазии, чьи книги ещё долго будут искажаться буржуазными историками литературы и критиками, — будут искажаться для того, чтоб прикрыть подлинную суровую и враждебную мещанству правду этих книг. Эту группу детей буржуазия не восхищала и даже не интересовала практика их отцов. Как уже сказано, никто из них не изобразил действующего «огнём и железом в борьбе с рабочими и народами колоний» капиталиста во всей «красоте и силе» его цинизма, его бессмысленной жажды наживы, его маниакального упоения властью. Этот «столп отечества» и жадный потребитель пряностей культуры, созданных для него рабочим, крестьянином, интеллигентом, не тронут литературой даже в той области, где он наиболее «красочен», — в области колониальной политики. Его обошёл своим вниманием талантливый пропагандатор английского империализма Редиард Киплинг, обошёл стопроцентный американец Джек Лондон и все другие литераторы, любившие изображать «волевые натуры» среднего качества. Сесиль Роде, организатор разгрома буров, остался в тени, изображались только мелкие авантюристы, иногда миссионеры, люди, исполнявшие чёрную работу «объединения человечества» под одним и тем же хомутом пошленькой буржуазной культуры.

Какие мотивы лежат в основе раскола отцов и тех детей, о которых рассказывает «История молодого человека»?

Отцы были действительно «волевые», сильные люди, они — «монисты», вся их воля направлена была к одной цели, эта цель — расширение и укрепление власти над миром. Им знакомо было чувство полного слияния с действительностью, они всецело отдавались делу изменения её форм в свою пользу. Работа вполне удовлетворяла их «душу» — жажду власти и наслаждений, самомнение и гордость. Изменяя действительность сообразно своим классовым интересам, они в различных терминах более или менее искусно проповедовали необходимость подчинения действительности, которую они создали и создают. Но эта проповедь истекала не из религии, не из морали, а из классовой практики, и, в сущности, они вовсе не были так лицемерны, как принято изображать их. Лицемерие было, — и, конечно, остается, — неотъемлемым качеством практики того слоя интеллектуалистов, которые поставляли для политических нужд командующего класса теории, оправдывавшие его бытие и его деяния. Все такие теории, кто бы ни проповедовал их — Мальтус или Ницше, Карлейль или Константин Леонтьев и т. д., — утверждали, утверждают, что человек должен «творить волю пославшего его» в земное бытие, а «пославший» — это надземный бог отцов и, наконец, самый реальный, близкий, наиболее понятный — вот этот домашний отец, требующий, чтоб сын покорно продолжал делать дело, начатое родителем. Основоначало этого учения дано ещё в древнейших мифах: бунт сына против действительности, творимой отцом, всегда влечёт за собою или наказание или примирение с волей отца. Когда Прометей, заботясь о людях, живущих во тьме земной, похитил огонь с неба, — Зевс, отец всех смертных, приковал его цепями к одной из гор Кавказа и велел коршунам клевать печень Прометея. Этот миф, в искажённой форме, скрыт в истории Христа, тоже «лишнего» в жизни молодого человека, которому приписывается авторство не очень хитрой, но характерной для буржуазии притчи о «талантах». Этот миф — основа всех житейских драм отцов и детей на всём протяжении истории.

Отцы были «монисты», люди цельной «души», дети, о которых мы ведём речь, — дуалисты, двоедушные люди. Дети воспитывались религией отцов, учению которой отцы не следовали и не могли следовать. Становясь юношами, дети замечали, что религия и мораль отцов никак не совпадают с житейской практикой папаш и мамаш. И по мере того, чем более внимательно они всматривались в хаос жизни, тем более резко бросались в глаза её непримиримые классовые противоречия. Из созерцания этих противоречий возникало ощущение неловкости, неудобства, тяжести жизни, а затем сознание бессилия изменить условия жизни, и отсюда — скептицизм, пессимизм и другие болезни индивидуализма. Отцы строили, дети в большинстве, конечно, помогали им, продолжали их работу. Но из среды детей всё чаще и всё больше отсеивалось, отбрасывалось, «отлынивало» от жизни юношество, которое не умело или «совестилось» и не хотело приспособляться к торгово-промышленной, обнажённо хищнической работе отцов, совершенно свободной от морали и эстетики.