Статский советник

– Сию минуту-с, – церемонно поклонился валет, судя по виду, ранее служивший в великокняжеском дворце, если не того выше. – Барышня сейчас спустятся. Не угодно ли вашему высокородию обождать в диванной?

Эрасту Петровичу было не угодно, и лакей поспешно, но при этом умудряясь не терять величавости, поднялся по белоснежной, сияющей лестнице на второй этаж. Еще через минуту в обратном направлении резиновым мячиком скатился маленький, юркий господин с чрезвычайно подвижным лицом и аккуратным зачесом на лысоватой голове.

– Боже мой, ужасно, ужасно рад, – быстро заговорил он еще с середины лестницы. – Много слышал, причем в самом что ни на есть лестном смысле. Чрезвычайно рад, что у Фирочки столь почтенные знакомства, а то, знаете ли, все какие-то волосатые, в нечищенных сапогах, с грубыми голосами… Это, конечно, у нее по молодости. Я знал, что пройдет. Я, собственно, Литвинов, а вы, господин Фандорин, можете не представляться, особа известная.

Эраста Петровича несколько удивило, что банкир у себя дома во фраке и при звезде – вероятно, тоже куда-то собрался. Но уж во всяком случае, не на блины к Долгорукому, для этого Авессалому Эфраимовичу нужно было сначала дождаться баронства.

– Такая честь, такая честь для Фирочки попасть на интимный ужин к его сиятельству. Очень, очень рад. – Банкир уже оказался в непосредственной близости от гостя и протянул ему белую, пухлую ладошку. – Сердечно рад знакомству. У нас по четвергам журфиксы, будем душевно рады вас видеть. Ах, да что журфиксы, приезжайте запросто, когда заблагорассудится. Мы с женой очень поощряем это Фирочкино знакомство.

Последняя фраза своим простодушием повергла статского советника в некоторое смущение. Еще больше он сконфузился, заметив, что дверь, ведущая во внутренние покои первого этажа, приоткрыта, и из-за нее его внимательно кто-то рассматривает.

Но по лестнице уже спускалась Эсфирь, и одета она была так, что Фандорин разом забыл и о двусмысленности своего положения, и о загадочном соглядатае.

– Папа, ну что ты снова нацепил эту свою цацку! – грозно крикнула она. – Сними немедленно, а то он подумает, что ты так с ней и спать ложишься! На журфикс, поди, уже пригласил? Не вздумай приходить, Эраст. С тебя станется. А-а, – Эсфирь заметила приоткрытую дверь. – Мамочка подглядывает. Не трать зря время, замуж я за него не выйду!

Сразу стало понятно, кто в этих мраморных чертогах главный. Дверь немедленно затворилась, папенька испуганно прикрыл звезду и робко задал вопрос, очень занимавший и Эраста Петровича:

– Фирочка, ты уверена, что к его сиятельству можно в таком наряде?

Мадемуазель Литвинова обтянула короткие черные волосы золотой сеткой, отчего казалось, будто голова упрятана в сверкающий шлем; алая туника свободного греческого покроя сужалась к талии, перетянутой широким парчовым кушаком, а ниже растекалась просторными складками; более же всего потрясал разрез, опускавшийся чуть не до самой талии, – даже не столько из-за своей глубины, сколько из-за очевидного отсутствия лифа и корсета.

– В приглашении сказано: «Дамы вольны выбирать платье по своему усмотрению». А что, – с тревогой взглянула Эсфирь на Фандорина, – разве мне не идет?

– Очень идет, – обреченно ответил он, предвидя эффект.

Эффект превзошел самые худшие опасения Эраста Петровича.

На блины к генерал-губернатору мужчины пришли хоть и без орденов, но в черных фраках и белых галстуках; дамы – в платьях полуофициальной бело-серой гаммы. На этом гравюрном фоне наряд Эсфири пламенел, как алая роза на несвежем мартовском снегу. Фандорину пришло в голову и еще одно сравнение: птица фламинго, по ошибке залетевшая в курятник.

Поскольку ужин имел статус непринужденного, его сиятельство еще не выходил, давая гостям возможность свободно общаться друг с другом, но фурор, произведенный спутницей статского советника Фандорина, был так силен, что обычный в подобных обстоятельствах легкий разговор никак не склеивался – пахло если не скандалом, то уж во всяком случае пикантностью, о которой завтра будет говорить вся Москва.

Женщины рассматривали туалет стриженой девицы, скроенный по новейшей бесстыдной моде, которая пока еще вызывала возмущение даже в Париже, с брезгливым поджатием губ и жадным блеском в глазах. Мужчины же, не осведомленные о грядущей революции в мире дамской одежды, остолбенело пялились на привольное покачивание двух полушарий, едва прикрытых тончайшей тканью. Это зрелище впечатляло куда больше, чем привычная обнаженность дамских плеч и спин.

Эсфирь казалась нисколько не смущенной всеобщим вниманием и разглядывала окружающих с еще более откровенным любопытством.

– Кто это? – спрашивала она статского советника громким шепотом. – А эта, полногрудая, кто?

Один раз звонко воскликнула:

– Господи-боже, ну и кунсткамера!