Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

Возможность обратиться к другому человеку по телефону стала новой психологической реальностью. Телефонная связь отчасти компенсировала, но отчасти и усугубляла анонимность и отчужденность личности в мегаполисе, которые открыли для себя европейцы в XIX веке. Новое изобретение помогало связаться с другим человеком и говорить с ним максимально доверительно не в уличной толпе или в кафе, a tête-à-tête, но связь эта была опосредованной.

Когда телефонов в городах стало относительно много, интеллектуалы разных профессий (писатели, журналисты, социологи) начали интерпретировать анонимность и опосредованность телефонной связи как общественно значимое явление. Один из первых в русской литературе примеров такой интерпретации — роман Андрея Белого «Петербург», написанный в 1911–1913 годах[524]. Его персонаж, сенатор Аполлон Аполлонович Аблеухов, сообщается с внешним миром преимущественно по телефону, и это оказывается его важнейшей характеристикой. Аблеухов скрывается от мира в футляре, но пользуется новейшими средствами связи, чтобы этим миром управлять:

«С предтекущей толпой престарелый сенатор сообщался при помощи проволок (телеграфных и телефонных); и поток теневой сознанью его предносился, как за далями мира спокойно текущая весть. Аполлон Аполлонович думал: о звездах, о невнятности пролетавшего громового потока; и, качаясь на черной подушке, высчитывал силу он света, воспринимаемого с Сатурна»[525].

Телефон в романе вообще становится знаком дистанцированной власти, максимально отчужденной от тех, кто ей подчинен;

«Все заводы тогда волновались ужасно, и рабочие представители толп превратились все до единого в многоречивых субъектов; среди них циркулировал браунинг; и еще кое-что. Там обычные рои в эти дни возрастали чрезмерно и сливались друг с другом в многоголовую, многоголосую, огромную черноту; и фабричный инспектор хватался тогда за телефонную трубку: как, бывало, за трубку он схватится, так и знай: каменный град полетит из толпы в оконные стекла»[526].

С точки зрения «пользователя», телефонный номер, как и появившиеся позже идентификационные номера (или номера паспортов и удостоверений личности), — асемантическое явление: на естественном языке его цифры ничего не значат, и их порядок неспециалисту тоже ничего не говорит, кроме указания на район города, где живет абонент. Номер всегда отсылает к конкретному абоненту, кому-то «принадлежит»; обобщенный образ телефонного номера невозможен. Поэтому знание чьего-либо телефонного номера оказывается психологически двусмысленным: с одной стороны, это код, который дает «прямой» доступ к другому человеку или учреждению, с другой — максимально отчужденный знак, который не позволяет ничего узнать об абоненте и подчеркивает его трансцендентность и опосредованность связи с ним.

Сам телефонный номер как технический код представляет рациональное знание, но неясная природа его связи с абонентом, которого он метонимически обозначает, придает ему оттенок магического заклинания. Философ Вадим Руднев пишет: «[Эстетическая] выразительность числа — в сочетании гиперрациональности и оккультности»[527]. Вероятно, эта характеристика справедлива не для всех видов культурно «освоенных» чисел, но повседневное восприятие телефонного номера концентрированно воплощает именно такое, описанное Рудневым, сочетание свойств.

Телефонный номер как квазидокумент маркирует социально-психологическую границу между приватной (частной) и публичной сферами самосознания человека. Этим он принципиально отличается от обычных идентификационных документов, которые маркируют преимущественно публичное самосознание.