Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

2.3.2. Изменился ли каким-то образом характер Вашей работы с историческими документами с развитием тех или иных медиа (прежде всего — со стремительным ростом объема документов, доступных в электронном виде)?

2.3.3. Можете ли Вы дать оценку того, в каком направлении развивается документальная база исторической науки?

2.3.4. Считаете ли Вы актуальной проблему перепроизводства документов?

3.1.1. В чем Вы видите специфику отношения историка к документу?

3.1.2. Есть ли тут принципиальное отличие от подходов архивиста и документоведа?

3.1.3. В каких ситуациях все эти подходы оказываются связаны?

3.2.1. Сталкивались ли Вы с ситуацией, когда накопленный архивами документальный фонд в каких-то отношениях обнаруживал принципиальную ограниченность и тенденциозность в отображении прошлого?

3.2.2. Произошли ли за последние два десятилетия качественные изменения в организации работы историка с документами в архиве?

3.2.3. Если у Вас есть опыт работы в западных архивах, можно ли зафиксировать какие-то различия в организации, оказывающие влияние на работу историка?

3.3.1. Различаете ли Вы в своей исследовательской практике статус документа неопубликованного (архивного) и опубликованного?

3.3.2. Что вообще происходит с историческим документом в момент его публикации — и после? Какие эффекты тут возникают?

4.1. В последнее время в России и сопредельных странах ведутся весьма жаркие дискуссии об «исторической политике», «политике памяти» и тому подобных сюжетах. В этих дискуссиях стороны постоянно обращаются к «историческим документам», как правило, полагая произвольно извлеченный из общего массива источников документ необоримым доказательством своей правоты и одновременно не признавая статус документа за источниками, привлекаемыми оппонентами. Может ли историческая наука придать этим дискуссиям — по крайней мере, в той их части, которая относится именно к проблеме статуса документа, — бóльшую вменяемость, или она обречена пассивно поставлять материал для подобных политических контроверз?

4.2. Как кажется лично Вам — чьим голосом говорит исторический документ (или — чей голос в нем преобладает)? Голос его непосредственного автора? Голос «прошлого», то есть контекста времени и места? Голос того, кто читает документ (то есть, видимо, Ваш)? Голос «настоящего», то есть опять же контекста времени и места?

[Участникам было предложено ответить на наиболее заинтересовавшие их вопросы

в каждом из четырех блоков]

Александр Каменский [270]

1.1–1.5. Сперва о «коммуникативном сбое». Двадцать лет назад я впервые оказался в США и работал в Гуверовском архиве Стэнфорда, где рядом со мной работали двое соотечественников — докторов исторических наук. Один из них собирал материалы для сборника частушек, анекдотов и прочих продуктов народного творчества времен Гражданской войны. И вот однажды он подошел ко мне с листком бумаги с каким-то машинописным текстом и спросил:

— Как ты считаешь, это документ?

— Что ты имеешь в виду? — в свою очередь спросил я.

— Я тебя как источниковеда спрашиваю (я тогда работал на кафедре источниковедения): это документ?

— А где ты его взял?

— Выдали, в коробке принесли.

— Ну раз выдали, значит, документ, — успокоил его я.

Впоследствии я много раз рассказывал эту историю в качестве анекдота, свидетельствовавшего о профессиональном уровне данного коллеги (институциональные механизмы к этому никакого отношения не имеют).

Сама по себе эта история есть ответ на поставленный вопрос: для меня понятия документа и источника практически тождественны. Я имею в виду расширительное (а не сугубо правовое/милицейское) понимание документа — как свидетельства прошлого. Иначе говоря, для меня всякий продукт целенаправленной человеческой деятельности является историческим источником (или документом), свидетельствующим о прошлом. Никакой отечественной специфики тут, на мой взгляд, нет, за исключением того, что в силу, с одной стороны, скудости источниковой базы ранней русской истории, а с другой — особенностей развития исторической науки в советское время источниковедение как специальная историческая дисциплина получила у нас более основательное развитие, чем на Западе (с чем, кстати, всегда соглашаются западные коллеги-русисты, радостно сообщающие, что знакомство с российской источниковедческой традицией служит им защитой от всяческих соблазнов постмодернистского толка).