Статус: все сложно

– Что было потом? – слезы капали беззвучно, а Глеб приподнял мою голову и большими пальцами стирал эти капли. Дарил короткий поцелуй сначала в губы, а потом щеки.

– Мне требовалась операция. Отец решил, что надо делать во Франции. О чем-то сам договаривался, оплачивал все. Мне казалось тогда все бессмысленным. Я… меня словно лишили жизни, но я еще дышу, вижу, слышу. Было странно. У того, кто живет балетом, забрали его. Именно тогда поняла одну важную вещь, Глеб. Я же ничего и не умею, кроме того, как делать па. Нас с первого класса Академии готовили к тому, что это наша профессия. То есть вот они, маленькие семилетние девочки, а их судьба уже решена. Мы шли к ней. Мечтали, как будем играть и танцевать на сцене. А когда это все рушится, оказывается, что я ничего не знаю и не умею.

Глеб гладит мои шрамы. Находит первый, тот, что часто ноет. Проходит пальцами по каждой неровности. В груди щемит, словно не хватает воздуха. А глаза снова наполняются слезами. Они чище.

– Но ты танцуешь, Милка. Красиво, обворожительно. Каждое твое движение – и я разбивался на осколки.

Я посмотрела в его теплые глаза. В них отражались блики от фонаря. И я словно видела эти осколки.

– С моей травмой танцевать классический балет нельзя. Эту правду я принимала долго. С каждым днем, с каждой фразой врача я умирала. То, что я строила в себе годами, по кирпичику разрушалось, падало. Не осталось практически ничего. И это было тяжело. Понимать, что так все и закончится. Тогда мне помог Максим.

– Кто?

– Мистер М, – легкая улыбка трогает мои губы. Глеб спросил специально. Я уверена, что имя Кречетова он запомнил, возможно, еще и пробил его: кто такой и чем занимается.

– Тогда мне стоит его поблагодарить?

– Он помог мне снова поверить в себя. С его поддержкой я занялась восстановлением. А спустя время, я прошла конкурс в наш театр. Хореограф, зная о моей травме, позволил мне танцевать. И знаешь, я ни секунды не раздумывала. Даже если бы мне сказали, что придется играть там бесплатно, просто за аплодисменты, я бы согласилась. Потому что не могу без этого.

Я рассказала ему свою историю. Про то, как ко мне приехала Соня и помогала мне там, про Зойку, с которой мы общались каждый день. Как вернулась домой, как ходила на физио, снова училась танцевать. И с каждым моим словом мне становилось легче. В его глазах не было жалости, только восхищение. И я не понимала, почему их заслуживаю.

– Ты смогла, Мила. У тебя получилось. И… я восхищаюсь твоей силе воли и упорству. Ты знаешь, а я не удивлюсь, если через несколько лет ты будешь танцевать ведущие партии. Правда. У тебя талант. Пригласишь? На премьеру? Я прям вижу афишу с твоим именем, – я понимаю, что Глеб пытается немного поднять мне настроение. И что интересно, у него получается. Я уже улыбаюсь. Представила себе эту афишу. Она была бы большая и висела бы на стене здания.

Глеб носом ведет вдоль щеки, опускается к шее и делает шумный вдох. Руки снова гладят лодыжку и поднимаются вверх, к бедру.

– Балеринка моя. Прости…

– Тебя? За что?

– Что не был рядом. Прости. Прости. – Касание нежной кожи губ, снова шея и дорожка из поцелуев, таких невесомым, будто меня касается бабочка. Ее крылышки легкие, а взмахи крыльев бережные.

– Глеб… мы на улице, – мы близко друг к другу. Я сижу на его коленях, но вставать и идти куда-то не могу. Мне претит сама мысль, что придется отстраниться от него. Сейчас он – мой плот в море.

– Ты права. Надо в отель. Секс в общественном месте запрещен.

– Говоришь так, будто уже тебя ловили на этом.

– Кто знает, балеринка, кто знает.

– Навицкий, – слегка прикусываю его. Сейчас мне не хочется его ни с кем делить, даже с его прошлым. Только я, этот город, солнце, море и наши тайны, что раскрываются день ото дня.

В нашем маленьком отеле тишина, гости словно вымерли. Мы тихо пробрались в наш номер. Окна выходили на старый город, который был весь в огнях. Еще слышны голоса людей и музыка уличных музыкантов, звук столовых приборов. А еще отдаленно шум моря. И останется только он один, если закрыть ставни на окнах. Странно, я знаю.

В тот вечер мы засыпали словно на облаке. Наш с ним секс унес меня на эти самые облака, где хорошо и спокойно. Его касания – как взбитые сливки, такие сладкие и воздушные, его поцелуи со вкусом ванильного суфле, такие же нежные и обволакивающие.

Наша страсть, что рвала на сотни клочков и соединяла вновь, сменилась смертельной мягкостью. Сухое дыхание жгло горло, любое слово приносило боль. Испарина на теле соединяла наши тела, и их невозможно было разъединить. Самая приятная тяжесть, самые чувственные движения, они за гранью. Нашей гранью. Мы перешли ее вместе. И пока невообразимо представить, что ждет нас дальше, когда мы будем отходить от этой границы все дальше и дальше. Мысль об этом губит все живое, что расцветает в душе.

Глеб обнимает меня со спины, прижимает к себе. Мне всегда ночью холодно спать. Помню, как во сне теснилась к нему, а он ворчал, что мешаю ему. Его кожа всегда пылала и горела. Он весь был как печка. А сейчас Глеб первый дает мне свое тепло. Дарит.