Ставка

И в самом деле, почему он не снимал рясы? Может, сделавшись модным в духовном облачении, он опасался, что, переодевшись в сюртук, утратит свою оригинальность? Но нет, просто было уже слишком поздно: на нем ведь лежала печать. Ведь подобных ему людей, даже внешне обмирщившихся, всегда можно узнать. Кажется, что сквозь любую одежду, в какую бы они ни облачились, проступает незримая ряса Несса, которую им с себя не сорвать, даже если они надели ее лишь однажды: все замечают ее отсутствие. И когда вслед за каким-нибудь Ренаном, например, они насмехаются над Господом, своим судией, кажется, что посреди некой неведомой ИСТИННОЙ ночи, темнеющей в глубине их глаз, мы видим внезапный отсвет потайного фонаря и слышим, как звучит на божественной ланите хлипкий поцелуй, именуемый Эвфемизмом.

А теперь спрашивается: откуда бралось золото, которое он каждый день извлекал из своего черного кармана? Выигрыш? Пусть так. Об этом говорилось вскользь, без углубления в подробности. Никто не знал, есть ли у него долги, любовница, амурные похождения. К тому же в наше-то время… какое это могло иметь значение? У каждого свои делишки. Женщины называли его "очаровательным" человеком. Вот и все.

Увидев, что карты сданы ему плохие, Тюссер собрал их и положил на стол.

— Сегодня у меня проигрыш в шестнадцать тысяч.

— Хотите реванш? Ставлю двадцать пять луидоров, — предложил виконт Ле Глайель.

— Я не признаю игры на честное слово, а золота у меня больше нет, ответил Тюссер. — Однако благодаря моему сану я обладаю некой тайной великой тайной, и я решил поставить ее против ваших двадцати пяти луидоров в пяти турах подряд.

После довольно длительного молчания несколько ошеломленный виконт Ле Глайель спросил:

— Какая же это такая тайна?

— Тайна ЦЕРКВИ, — холодным тоном произнес Тюссер.

То ли этот тон угрюмого игрока — резкий и совершенно лишенный намерения нагнести таинственность, то ли нервная усталость от этого вечера, то ли хмель от выпитого редерера, то ли все это, вместе взятое, так подействовало на игроков и даже на смеющуюся Мариель, что все они вздрогнули при этих словах. Все трое, глядя на этого странного человека, почувствовали себя так, словно на столе между свечами возникла вдруг змеиная голова.

— У церкви столько тайн… что я мог бы спросить у вас, какого она рода, — ответил совладавший с собою виконт Ле Глайель. — Должен, однако, сказать, что я не так уж любопытен на этот счет. Впрочем, я слишком много выиграл сегодня, чтобы вам отказать. Поэтому решено: двадцать пять луидоров в пяти партиях подряд против "тайны" ЦЕРКВИ!

Учтивость светского человека явно не позволила ему добавить: "Которая нас нисколько не интересует".

Игроки снова взялись за карты.

— Аббат, знаете ли вы, что в этот миг вы похожи на… дьявола? - спросила с неподдельным простодушием Мариель, лицо которой обрело задумчивый вид.

— К тому же ставка ваша вряд ли покажется особенно заманчивой людям неверующим, — беззаботно пробормотал не занятый в игре гость, сопровождая эти слова одной из ничего не выражающих парижских улыбок, якобы пренебрежительных, но таких неуместных, как будто они вызваны опрокинувшейся на столе солонкой. — Тайна церкви! Ха-ха-ха! Это должно быть забавным.

Тюссер взглянул на него.

— Вы сами сможете судить об этом, если я опять проиграю, — промолвил он.

Игра началась в более медленном темпе, чем раньше. Сперва одну партию выиграл… он; потом — проигрыш.

— Вот красота! — сказал он.

Происходила странная вещь. Внимание зрителей, с самого начала слегка возбужденных чем-то вроде суеверного чувства, у них самих вызывавшего улыбку, понемногу, постепенно становилось пристальнее. Казалось, что сам воздух вокруг игроков насыщался некой неуловимой торжественностью, каким-то беспокойством! Хотелось выиграть.

В двух последних партиях виконт Ле Глайель, перевернув червонного короля, получил при раздаче четыре семерки и не играющую восьмерку. Тюссер, у которого была пятерка пик, поколебался, затем сделал решительный, рискованный ход и, как и следовало ожидать, проиграл. Напоследок все было разыграно очень быстро.

У священнослужителя на мгновенье сверкнули глаза, лоб его нахмурился.

Теперь Мариель снова беззаботно разглядывала свои розовые ноготки. Виконт рассеянно созерцал перламутровые жетоны, не задавая вопросов. Не игравший гость, отвернувшись из деликатности, приоткрыл (с тактом, сошедшим на него поистине по наитию свыше!) шторы окна, у которого он сидел.