Ставка больше, чем фильм. Советская разведка на экране и в жизни

«Ревизоры» истории с большой охотой классифицируют операцию «Трест» как провокацию большевиков, направленную против лидеров Белого движения, коих представляют исключительно как рыцарей в сияющих доспехах, ратовавших за благое дело восстановления в России законной власти императорского дома Романовых. Не вдаваясь в детали самой идеи законности восстановления монархии в свете хотя бы того же отречения Николая II, будем исходить только из точности определений. «Операцию «Трест» нельзя рассматривать как провокацию — считает историк Александр Зданович, в прошлом сотрудник органов госбезопасности. — Провокация — это действия, вынуждающие человека совершить поступок, которого у него и в мыслях не было. А руководители Белого движения и без всякого «Треста» готовы были и на интервенцию, и на террор ради достижения своих целей. Так что эта операция была и остается тонко задуманной и блестяще выполненной комбинацией советской контрразведки».

Глава 4 Мы для победы ничего не пожалели

Прожектор шарит осторожно по пригорку

«Щит и меч» — лидер советского кинопроката всех времён

К 1962 году, когда появилась первая экранизация похождений бравого коммандера на службе у её английского величества, литературная Бондиана уже насчитывала добрый десяток томов. Ничего сопоставимого советская литература, даже с учётом поправки на идеологию, представить не могла. Писателю Вадиму Кожевникову это казалось несправедливым. Наши разведчики, те самые «обыкновенные герои, о которых в газетах не пишут», были достойны хотя бы литературной славы, если публичное признание заслуг для них невозможно. Роман «Щит и меч» он хотел сделать «нашим ответом Яну Флемингу» со всеми атрибутами, присущими авантюрно-шпионскому жанру — погонями, драками, супероружием и длинноногими красотками. Соблазн описать «не нашу» жизнь и обойтись без уныло-правильных героев, был велик, и в таком романе это было возможно — советский разведчик в мире чистогана должен вести себя так, чтобы никому и в голову не пришло, что он воспитан на «Моральном кодексе строителя коммунизма».

Выбор места действия был очевиден — США: в начале 60-х противостояние Советского Союза и Америки достигло апогея. Прообразом главного героя должен стать Рудольф Абель (он же Вильям Генрихович Фишер), разведчик-нелегал, работавший в Штатах с 1948 года. В 1957-м, выданный своим связным, Абель был арестован, свою причастность к советской разведке на следствии не признал и был приговорён к 32 годам тюремного заключения. Спустя почти пять лет американцы обменяли его на пилота разведывательного самолёта U–2 Фрэнсиса Пауэрса, сбитого над Свердловском 1 мая 1960 года. Писателя захватила идея написать роман, взяв в качестве прототипа Рудольфа Абеля. Имя персонажа возникло практически сразу же — Александр Белов. Для посвящённых аллюзия была очевидной. Оставалось заручиться согласием Комитета госбезопасности. Нужные связи у Вадима Кожевникова, занимавшего пост главного редактора журнала «Знамя», имелись. Добро из высших сфер было получено, и писатель принялся за работу. Однако «роман мечты» так и не был дописан.

По официальной версии Рудольф Иванович, прочитав первые главы, категорически отказался иметь к будущему произведению даже косвенное отношение: Белов действительно выглядел эдакой улучшенной версией Бонда, и его похождения никак не соотносились с настоящей разведывательной деятельностью. Считается, что именно на этом основании кураторы от КГБ посоветовали писателю обратиться к событиям Великой Отечественной войны. На первый взгляд всё логично. Но только на первый. При втором и последующих всплывают странные странности.

Во-первых, ни один писатель в здравом уме и твёрдой памяти не станет показывать неоконченное произведение посторонним, тем более, на стадии первых глав, когда самому автору ещё не до конца ясно, что получится в итоге. Во-вторых, Кожевников писал роман, а не документальную повесть, и если Александр Белов был так непохож на реального Рудольфа Абеля, то рядовому читателю, не посвящённому в высокие государственные секреты, и в голову не пришло бы искать между ними сходство. Разведчик мог быть абсолютно спокоен за свою репутацию. Вряд ли писатель поставил бы на титульном листе «Рудольфу Абелю посвящается». В-третьих, если работа была только в самом начале, то что помешало Кожевникову внимательно выслушать замечания своего визави, имевшего полное право отстаивать честь мундира всего разведывательного сообщества, и должным образом скорректировать сюжет? И, наконец, в-четвертых, идея романа о советском разведчике в «американском тылу» была одобрена на самом верху, подобные «госзаказы» невозможно не довести до конца. И Лубянка, заинтересованная в появлении достойного художественного произведения на животрепещущую тему, наверняка предоставила бы автору опытного консультанта, способного наставить его на путь истинный.