Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

бледнеет и меркнет все, бывшее доселе, – писал он Николаю Чуковскому. И далее: – Из Лефовских людей в современном облике это был единственный честный, живой, укоряюще-благородный пример той нравственной новизны, за которой я никогда не гнался, по ее полной недостижимости и чуждости моему складу, но воплощению которой (безуспешному и лишь словесному) весь Леф служил ценой попрания где совести – где дара. Был только один человек, на мгновение придававший вероятность невозможному и принудительному мифу, и это был В[ладимир] С[иллов]. Скажу точнее: в Москве я знал одно лишь место, посещение которого заставляло меня сомневаться в правоте моих представлений. Это была комната Сил[л]овых в пролеткультовском общежитии на Воздвиженке.

Несмотря на то что Пастернак прекрасно знал, где проходит граница дозволенного, он, как всегда, явил собой образец редкой гражданской отваги:

Здесь я прерываю свой рассказ о нем потому, что сказанного достаточно. Если же запрещено и это, т. е. если по утрате близких людей мы обязаны притвориться, будто они живы, и не можем вспомнить их и сказать, что их нет; если мое письмо может навлечь на Вас неприятности, – умоляю Вас, не щадите меня и отсылайте ко мне, как виновнику. Это же будет причиной моей полной подписи (обыкновенно я подписываюсь неразборчиво или одними инициалами).

После смерти Силлова его жена пыталась покончить с собой, выбросившись из окна, несмотря на то что у них был маленький сын, что многое говорит о ее душевном состоянии. Как на смерть Силлова реагировал Маяковский? На попытку самоубийства его жены? Смерть Блюмкина была “понятной” в том смысле, что она настигла политического противника Сталина; Силлов же был писатель, друг, человек “прекрасный, образованный, способный, в высшей степени и в лучшем смысле слова передовой”, по определению Пастернака. Могла ли его казнь вызвать у друзей что-либо, кроме страха? Едва ли. Если казнили такого человека, как Силлов, то разве не мог любой стать жертвой? Молчание, окружавшее эту смерть, свидетельствует об атмосфере страха, которая начала распространяться в советском обществе уже тогда, зимой 1930 года, за шесть лет до большого террора, унесшего жизни миллионов безвинных людей и в их числе сотен писателей.[27]

Первая большевистская весна 1930

…Я с сердцем ни разу до мая не дожили
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.

Владимир Маяковский. Облако в штанах

Центр Москвы 17 апреля 1930 г.

Замужество Татьяны означало, что парижская глава в жизни Маяковского завершилась. Возможно, единственным положительным следствием этого события стало то, что Маяковскому больше не нужно было вести двойную сентиментальную бухгалтерию, на которую его вынуждали параллельные связи с Татьяной и Норой: в начале 1930 года отношения с Норой упрочились, а после отъезда Лили и Осипа в Берлин вступили в решающую фазу.

Брак Норы к этому времени был чисто формальным, а отношения с супругом “хорошие, товарищеские, но не больше”. “Яншин относился ко мне как к девочке, не интересовался ни жизнью моей, ни работой. Да и я тоже не очень вникала в его жизнь и мысли”. Но, несмотря на то что сам Яншин не был образцовым супругом, Нору мучила мысль о том, что она предает его, встречаясь с Маяковским, тем более что они часто проводили время втроем: ходили в театр, на скачки, в рестораны, играли в карты. Яншину настолько льстило общество Маяковского, что он закрывал глаза на явно теплые чувства, проявляемые тем по отношению к его жене.