Стажировка. Термез

Глава 5

Иду по дорожке, ощущая пружинистость земли. Тополя застыли навытяжку в мундирах увядающей листвы, кусты можжевельника аккуратно подстриженные тянулись вдоль забора заставы. Навстречу идет щеголеватый, упругий сержант Ложков. Голос его звенит, в обычные слова вкладывается какой-то добавочный смысл.

– Выспались, товарищ курсант?

– Да, – вяло ответил я, – ковыряясь спичкой в зубах.

– У меня вопрос. – Какой может быть вопрос к новичку на заставе, когда последний солдат знает больше меня. Чую подвох и неохотно говорю:

– Давай.

– Отец рядового Ляшко пьет, пришло письмо от сестры. Ляшко переживает, – сержант передает мне замызганное письмо. Письмо короткое – «Привет Андрей! Знаю, какая у тебя тяжелая служба и долго не хотела говорить – отец наш опять пьет горькую, ссорится с матерью, ударил ее, а меня грозит из дому выгнать». Дальше немного о каких-то других своих делах.

– Что делать, товарищ курсант? Старший лейтенант занят проверкой, сейчас он один на заставе?

– В милицию обращались?

– Да нельзя, отец его герой труда, имеет орден. Не хочет Ляшко в милицию. Вчера собираемся в наряд, а Ляшко сам не свой. Забыл о своей славе следопыта, о задержанном им нарушителе, о трех благодарностях за службу. Ходит печальный.

– Знаешь, Ложков, буду добиваться отпуска для Ляжко.

– Благодарю, товарищ курсант.

Вечером поговорил с Ляшко, узнав все о его семье, пошел к замбою, просить отпуск для солдата. Через неделю он уехал домой и позже написал мне в училище письмо с благодарностью. Так я, волей неволей, становился настоящим замполитом, вникающим в жизни и проблемы солдат, пытающийся их решить и помочь.

Вечером показали проверяющим воспитательно–патриотический досуг. Отдыхающая смена собралась на улице за большим деревянным столом. Боец по фамилии Атаханов готовился спеть старую пограничную песню. Все притихли. Атаханов громко вздохнул. Казалось, музыка имела над ним какую-то силу. Медленно, всех осмотрев чистым взглядом, он негромко запел под гитару:

Далеко от дома родного

Во мгле пограничных ночей

Мне видится снова и снова

Тропа вдоль деревни моей.

На сопки суровой границы

Я в сердце сыновьем унес

И желтое пламя пшеницы,

И белое пламя берез.

Казалось, невозможно объяснить, чем песня волнует души человеческие, но она волновала, даже по лицу Говядина это было видно.

Когда мы уходим в наряды,

Обвитые вьюгой ночной,

Деревня мне кажется рядом,

Любимая рядом со мной.

И здесь, на студеной границе,

Меня согревают в мороз

И желтое пламя пшеницы,

И белое пламя берез.

Последние слова подхватила вся застава. Говядин встал и неожиданно предложил мне выступить:

– Что скажет товарищ курсант, будущий политработник Голицынского училища, по поводу песни и службе на пограничной заставе. Внутри все кольнуло, я напрягся, ни к каким выступлениям я не готовился, подстава. Деваться было некуда, я встал, одернул ХБ и, стараясь не сбиваться, заговорил о том, что было на душе:

– Мы несем службу на передовых рубежах нашей Родины, так сказать первые встречаем врагов. Это почетно и ответственно одновременно. Служба, как говорится и опасна и трудна, но нас это не останавливает. Застава у нас сплоченная и дружная, что влияет на результаты охраны Государственной границы. А песня душевная и добрая.

Говядин, тщательно следил, чтобы я каждые пограничные сутки был в наряде, сна мне доставалось мало, но со временем понял, что мне интересно и увлекательно ходить на охрану Государственной границы. Я много узнавал, учился и практиковался. Следующий мой наряд был дозор с пограничным псом по Кличке Рекс, этакая пешая прогулка вдоль линии границы, рядом с КСП. Получив приказ, мы потопали на левый фланг к мосту «Дружба», который тянулся около восьми километров. Думая, что шестнадцать километров, для подготовленного марш бросками и переходами в училище, ничего не значат – я глубоко ошибался. Первую ошибку, которую я допустил, это быстро выпитая вода на жаре. Через пять километров я начал потеть и пыхтеть. Опытные пограничники пили мало, только чтобы сполоснуть сухое горло.

Небо Узбекистана выцвело от зноя. Печет и давит. Дышать нечем. Задул «афганец». Что-то угрюмое и печальное в этом ветре. Говорят, он нехорошо действует на желчный пузырь.

Слева от нас было табачное поле. Табак уже вызрел, стоял бурыми прямыми рядами, как солдаты в строю, при полном параде и тихо перешёптывался под ветром. Говорят, в этих краях выращивали качественные сорта, по крепости, не уступающие своим аналогам из-за рубежа. Табачное поле тянулось вдоль КСП и уходило глубоко внутрь пограничной зоны.

Я все больше уставал, осеннее, но жаркое солнце стояло хоть и низко над землей, но в самом зените. Нагрузка в центральной России и в Средней Азии, сильно отличались. Стараясь не опозориться перед солдатами, я создавал видимость бодрого шага, на полпути был уже похож на загнанную лошадь. Впереди шел сержант по фамилии Тропкин с крупными чертами лица, руки рабочего с отчетливыми венами. Тропкин посмотрел на меня и, видя мое плачевное состояние скомандовал:

– Привал. Я виновато сел на землю и будто оправдываясь, сказал: