Стазис

Крувим вскочил и заорал. Он попытался толкнуть Дмитрия в плечо, но почувствовал, что легче сшибить на землю каменную колонну. Дмитрий улыбался, по-прежнему крепко сжимая гриф. Дека раскачивалась на струнах, как детские качели.

– Вы что сделали? – заорал Крувим. – Вы какого хрена сделали? Дайте ее сюда!

– Забирай, пожалуйста, – сказал Дмитрий.

Он аккуратно положил гитару на бревно, как раненого бойца.

– Да зачем вы ее разбили? – спросил Крувим.

Он уже слегка оправился от шока, но в горле все равно стояли слезы. Он гладил гитару по боку и шмыгал носом.

– Чтобы тебе. Было легче, – сказал Дмитрий. – Ты снова невнимательно. Слушаешь. Я сказал. Надо избавиться. От всех привязанностей.

– А гитару-то зачем бить? На чем я теперь играть буду? – спросил Крувим.

– На чем угодно, – серьезно сказал Дмитрий. – На людях. Тебе стоит. Сказать мне спасибо. Что я не заставил. Тебя. Разбить ее лично.

– Хрен бы вам я ее разбил, – сказал Крувим.

– Неужели твое слово. Стоит так мало? – спросил Дмитрий удивленно. – Или ты. Все-таки не готов?

Крувиму стало стыдно за свое малодушие.

– Я готов, – сказал он. – Но вы бы меня хоть предупредили.

– Никто. Никогда. Не будет. Тебя предупреждать. Тебя родили. Не предупредив. Поселили в этом месте. В этой точке карты. Не предупредив. Жизнь вообще. Не предупреждает, – сказал Дмитрий. – Смирись с этим. И запомни. Ты делаешь. То, что я говорю. Иначе у нас. Ничего не выйдет.

– Я буду делать то, что вы говорите.

– Хорошо. И можно. На ты. Теперь нам надо. Пойти в твой город, – сказал Дмитрий.

11 Горбач

Человек в плаще стоял, слегка покачиваясь.

Позади догорал Красноармейск. Дым затягивал дома, сквозь пелену пробивалось угасающее зарево. Пахло дымом, но запах был уже другой, без огня и привкуса паники – прохладный, оседающий, как в холодной коптильне. Так пахнут города, захваченные куклами. Остывшей кровью, оседающей гарью, опавшими листьями и немного формалином.

Горбач застыл, но не от холода. Человек в плаще стоял напротив него и дрожащими руками шарил по карманам, словно пытался что-то найти, но никак не мог. Он плакал. По щекам человека бежали слезы. Лицо, похожее на окаменевшую маску, выглядело спокойно и безучастно.

«Словно ручьи стекают по скале», – подумал Горбач. Словно два ручья пробивались сквозь камень веками, и наконец пробились, и теперь будут журчать вечно, и когда ты умрешь, будут журчать, и когда все остальные умрут.

Девочка позади него начала крутить ручку арбалета. Треск тетивы вывел Горбача из транса. Он вскинул пистолет и наставил его на человека в плаще.

– Уходи, – попросил Горбач почти миролюбиво.

– Послушайте. Послушайте, – сказал человек.

Трещание сзади прекратилось. Девочка перестала натягивать арбалет и выглянула из-за спины Горбача. Она внимательно смотрела на человека, нахмурив брови.

– Что такое? – тихо спросил Горбач. – Ты его знаешь?

– Голос какой-то знакомый, – сказала девочка. – Нет, не знаю… Ты не убивай его.

– Пока не собирался. Но если подойдет ближе, я выстрелю.

– Подожди, пожалуйста, – серьезно сказала девочка. – Пусть он еще скажет чего-нибудь. Куклы не разговаривают.

– Да он… – начал Горбач.

Человек в плаще внезапно завыл. Горбач дернулся и едва не нажал на спусковой крючок. Но вой не был песней атаки, которую пели эмиссары перед боем. Он был слишком человеческий. Песни эмиссаров почти не содержат эмоций, только интуитивно понятные оттенки смысла – это все знают. Даже если эмиссары испытывают нечто похожее на эмоции и украшают этим свои песни, их все равно нельзя перепутать с живыми. Человек выл от боли. Лицо при этом оставалось каменным.

– Послушайте. Послушайте, – сказал он.

– Стой там, где стоишь. Пожалуйста, – ответил Горбач. – Мы тебя слушаем.

– Я так не. Могу, – сказал человек. – Я думал, что смогу. Вот так. Не смогу.

– Я не понимаю, что ты говоришь.

– Вы могли бы. Мне помочь?

– Как?

В этот момент с вышки рухнул труп патрульного. Кажется, он неудачно упал после того, как покинул осажденный эмиссарами город самым быстрым из возможных способов – пулей в голову.

Девочка выронила арбалет и вскрикнула. Горбач от неожиданности отступил в сторону и развернулся в сторону вышки. Автомат упавшего патрульного отскочил и забряцал по камням. На секунду Горбач и девочка отвлеклись от плачущего эмиссара в плаще.

Потеряв зрительный контакт, человек снова завыл. Он упал на колени и принялся скрести землю руками, словно хотел сделать ангела в грязи. Можно было подумать, что у него судорога, если бы лицо не оставалось по-прежнему бледной маской, сквозь которую травой проросла щетина.

Горбач ошеломленно замер. Он опустил пистолет и растерянно посмотрел по сторонам, как будто искал помощи. Девочка снова нахмурилась, глядя на человека, который бился в грязи городской дороги под воротами погибшего Красноармейска. Его вой перешел в стон.

– Мне добить его? Что с ним? – спросил Горбач у девочки. – Он же загнется сейчас. Это эпилепсия?

– Он не загнется, – сказала девочка. – Он обратится.

– В каком смысле? – спросил Горбач тревожно.