Стеклянная клетка

Кашпарек был старичок низкорослый, но жилистый и выносливый; ему вот-вот должно было стукнуть — а может, уже и стукнуло — семьдесят, однако немощей он не знал, потому как образ жизни вел умеренный и пагубным пристрастиям не был подвержен. Носил он блекло-синюю застиранную блузу и синий холщовый передник; этот передник ему доставал едва не до самых щиколоток, однако Кашпарек как-то так ходил, что никогда в нем не путался, даже если шел вверх по лестнице. Обедал Кашпарек в бистро, всегда в одно время, между четвертью и половиной второго. Здесь, в бистро, он тоже всех знал, потому что ходил сюда много лет подряд; знал по имени и раздатчиц, и кассирш, и тех женщин, что убирали со столов грязную посуду, — но его почему-то никто словно не видел, и напрасно он выбирал момент, чтобы обратить на себя внимание, напрасно улыбался доверительно и чуть-чуть с хитрецой, будто собираясь сказать что-то шутливое. До этого дело так никогда и не доходило, да Кашпарек, собственно говоря, и шутить не умел — просто женщины эти казались ему добрыми знакомыми: ведь он их встречал ежедневно, замечал, когда та или иная выглядела невыспавшейся или, наоборот, веселей, чем всегда, замечал прическу из парикмахерской, новое платье, и ему было с ними легко и приятно — по крайней мере пока он не вынуждал их как-то заметить и его, и тогда обнаруживалось, что отношения между ними носят в высшей степени односторонний характер: Кашпарек словно вовсе не существовал в их глазах. Попытки установить контакт кончались плачевно. У стойки с первыми блюдами он не раз пытался спросить: «Это у вас бульон?» — или: «А скажите, это суп-гуляш?», на что раздатчица высокомерно ответствовала: сами, что ли, не видите, и в глазах у нее ни разу не промелькнул даже отдаленный намек на то, что она помнит Кашпарека. У вторых блюд он раздумывал, задавая вопросы: «Как вы считаете, это вкусно?», или вежливо интересовался: «А что это значит — по-пекарски?» Разговор, однако, кончался обычно сердитым напоминанием: проходите, дядечка, не задерживайте, люди ждут. Как-то он отважился обратиться к кассирше с громким «целую ручки». Та взглянула на него с таким удивлением, будто он сказал что-нибудь неприличное, и ничего не ответила. Не лучше дело обстояло и с посетителями бистро, хотя он и их многих знал в лицо. В одно время с ним здесь обычно обедали трое барышень из парикмахерской — две блондинки и одна рыженькая, — да две пожилые женщины из мастерской кожизделий, да четверо сапожников: один — огромный, как мясник, второй — маленький и тщедушный (этот всегда ел суп-гуляш), остальные двое ничем особым не выделялись. Еще там часто бывала чета пожилых супругов, они всегда брали одну порцию на двоих; а еще Кашпарек встречал там очень красивую молодую женщину в синем халатике, с огромными карими глазами и густыми темными волосами, собранными узлом на затылке; на нее Кашпарек смотрел особенно ласково и, если было место, садился с ней за один стол; от этих частых совместных обедов ему в самом деле стало казаться, что они давние друзья. Как-то он уж очень увлекся и, забыв на минутку, что их дружба существует только в его воображении, спросил женщину, как нравится ей обед. Та подняла на него взгляд, но в ее теплых карих глазах он увидел лишь растерянность и недоумение: что это, мол, за непрошеная фамильярность. Кашпарек так покраснел, что его пот прошиб, и сконфуженно забормотал: мол, вы уж меня извините, мы ведь давно друг друга знаем, я тоже сюда обедать хожу. Сюда многие ходят обедать, ответила холодно женщина; но тут, видно, ей стало жаль совсем уничтоженного Кашпарека, взгляд ее немного смягчился. «Вы не передадите мне воду?» — сказала она, чтобы утешить чуть-чуть старика, и от этих слов Кашпарек почувствовал себя нищим, которому бросили милостыню; его охватил сердитый стыд. Дрожащей рукой он налил воды женщине, та поблагодарила его и больше не поднимала глаз от тарелки.