Стеклянная клетка

Господи Иисусе, до чего же наглые прыщи вскакивают иногда на бедной нашей Земле! Ведь Хайдик понимал прекрасно (зная, что и прыщик понимает): не тронет он теперь ни Йолан, ни эту ходячую бородавку, ибо упустил момент, как всегда в жизни упускал. И через силу привстав, ухватил подонка за брючный ремешок и поднял одной рукой, чтобы тряхануть, по крайней мере, как следует, но и того не получилось: брючный ремень опоясывает тело, как известно, гораздо ниже центра тяжести, и подонок по всем законам физики чуть не перекувырнулся, цепляясь за Хайдикову шею, ровно малый ребенок. Хайдик ощущал на своем лице его дыхание, сознавал его полнейшую беспомощность и, опять устыдясь, выпустил ремень — и шпендрик растянулся на полу, громко стукнувшись о притолоку головой. «Убил!» — взвизгнула Йолан, и на минуту опять воцарилась тишина. Вукович не шевелился. «Или зашиб?» — встрепенулся Хайдик, совсем этого не желавший. «И не думал убивать, — пробурчал он, — сама прекрасно знаешь, пусть убирается, да поживей». При этих словах Вукович вскочил, опасливо косясь, не схлопотать бы под зад коленкой, — подхватил ботинки, рубашку, сгреб по-быстрому мелочь со стола: часы, документы, связку ключей, от машины в том числе. «Ага, он с машиной, — отметил про себя Хайдик, — мог и этим купить. И часы предварительно снял, вот мерзавец; в точности как я, пряжкой чтобы не оцарапать». И от этой мысли погрузился снова в глубокую тоску, глядя на Йолан, в чьих глазах засветилась легкая тревога: не пришлось бы отвечать, оставшись с мужем наедине.

А Яноша Хайдика качали волны тоски, то бросая в пучину отчаяния, то подымая на гребень ненависти, ибо сейчас он уже ненавидел жену и соболезновал бедолаге, который нечаянно попал в такое положение (Йолан ведь наверняка не сказала, что замужем). «Одевайтесь, чего так торопиться», — буркнул он ему, сам же, чтоб не видеть их, вышел на кухню, достал из холодильника бутылку и, сорвав укупорку, выпил единым духом: позор смыть — не кровью, так хотя бы пивом.

Это принесло некоторое облегчение. И он решил подождать, пока уберется этот коротышка и Йолан выйдет к нему, не самому же идти, она должна взять на себя инициативу в единственном деле, которое занимало его в тот миг: в деле примирения. И Хайдик ждал, когда дверь (наружная) откроется, снова закроется и гаденыш этот, похититель его сокровища и самого его погубитель, выметется к чертям собачьим, — и отворится другая дверь (кухонная): Йолан кающейся Магдалиной возникнет на пороге и оросит ему ноги жаркими слезами, отирая их (ноги) своими густыми каштановыми волосами, а он, склонясь, подымет ее и осушит слезы поцелуями, простит, и весь этот бред забудется навек. Ждать-то ждал, но и побаивался, а вдруг Йолан не выйдет, не пойдет навстречу, не захочет мириться, и придется самому сделать первый шаг, это же немыслимо, несовместимо с мужским достоинством, Йолан уважать его тогда не будет — и он себя перестанет уважать, если поступит по своему желанию: пойдет и попросит со слезами на глазах простить его и любить по-прежнему; она ведь просто так не простит, у нее прощение надо вымаливать — по его собственным словам Вуковичу позже, когда тот захочет их во что бы то ни стало помирить.

В дополнение к вопросу о диалектике случайного и закономерного не мешает объяснить, как же вышло, что Вукович вопреки всякой здравой логике еще два часа оставался в квартире после нежданного появления Хайдика, пустясь даже в высокопарные рассуждения с рогоносным квартирохозяином (ибо, хотя Вукович много раз повторял, что «того», главного, не было и он не овладел Йолан, чем, к чести его будь сказано, отнюдь не свою невинность хотел подтвердить, признавая, что помешал ему единственно приход Хайдика; однако еще древние христиане понимали: помысел и грех — близнецы; помысел — тот же грех, если одни лишь внешние обстоятельства не дали его содеять, и, значит, рога красовались-таки на шоферовом лбу); словом, чтобы не утерять нить повествования: Хайдик стоял на кухне и ждал, но дверь не отворялась, ни наружная, ни кухонная, и беспокойство его все росло.