Стеклянная женщина

Роусе кажется, что проходит чуть ли не полдня, прежде чем дверь наконец распахивается и в землянку вместе с ледяным ветром врывается Пьетюр.

Роуса оборачивается.

– Катрин, я… – Слова замирают у нее на губах. Пьетюр один. Он растерянно смотрит на постель, на тела, на забрызганные алым стены, на перепачканные руки и лицо Роусы – она словно надела маску из засохшей крови.

– Я пыталась… – лепечет она, и из глаз у нее льются слезы.

Пьетюр с угрюмым видом откидывает край одеяла и разглядывает крошечное уродливое тельце.

– Она была обречена, Роуса. Посмотри, какой он маленький. Он родился раньше срока – и это, пожалуй, было милостью небес.

– Где Катрин и Паудль?

Пьетюр качает головой, и Роуса чувствует боль, как от удара кулаком в живот. Она плачет. Пьетюр снова заворачивает ребенка в одеяло и кладет его обратно в руки Анны.

– Он выглядит как… – Роуса не может произнести это слово: как чудовище.

Пьетюр сжимает челюсти.

– Это ребенок не Йоуна… – Он осекается, и наступает молчание.

– Она сказала, что его пабби – Оддюр Тордсон, – тихо говорит Роуса.

Пьетюр резко вскидывает голову и потрясенно застывает.

– Оддюр Тордсон?

Роуса кивает.

– Ты уверена? Она назвала Оддюра Тордсона?

– Да. Кто это?

Пьетюр вполголоса повторяет это имя, как заклинание.

– Пьетюр! Кто такой Оддюр Тордсон?

Лицо его кривится от боли и какого-то еще неясного чувства – то ли ужаса, то ли отвращения.

– Оддюр Тордсон, – скрипучим голосом выдавливает он, – это дядя Анны.

Йоун

Тингведлир, декабрь 1686 года

Сейчас темно, и Оддюр наверняка спит. Я представляю, как он, мертвецки пьяный, шевелит отвислыми губами и выдыхает вонючие алкогольные пары.

Дверь приотворена. Я тенью проскальзываю в щель.

Маленький домишко кажется совсем голым: здесь всего одна комната с парой кроватей. На одной из них крепко спит хозяин. Все кругом покрыто слоем грязи и липким налетом; стол и скамья усыпаны недоеденными корками. Огонь почти догорел; из очага уже несколько недель не выгребали пепел. Отыскав в углу немного сухого овечьего навоза, я подбрасываю его в костер и принимаюсь дуть на угли, покуда оранжевое пламя не озарит комнату.

Он ворочается и стонет во сне, но не просыпается. Я снимаю с пояса толстую веревку – она куплена у датчан и так прочна, что хоть на быка с ней иди – и связываю ему ноги и руки, соединив его ладони на груди в молитвенном жесте. Он дергается, ворчит и продолжает храпеть.

Я придвигаю скамью к кровати, но ставлю ее вне досягаемости его кулака.

Наливаю себе в кружку brennivín, сажусь и жду.

Пьетюр явился на чердак посреди ночи и потряс меня за плечо:

– Йоун! Йоун!

Я оттолкнул его.

– Оставь меня в покое. Рана огнем горит.

Пьетюр склонился к самому моему лицу.

– Я нашел Анну.

– Анну? Как? Она…

– В землянке.

– Не может этого… – Мысли так и закружились у меня в голове. – Отведи меня к ней. – Я попытался подняться, но снова откинулся на тюфяк и закашлялся: бок пронзила острая боль.

– Тихо. – Пьетюр приобнял меня одной рукой и помог усесться. – Она…

– Она – что? – Я хотел было встать, но рухнул обратно, схватившись за живот: мне показалось, что внутренности мои вот-вот вылезут наружу. Что-то в выражении лица Пьетюра остановило меня. – Что?

– Анна… умерла, – хрипло ответил он.

– Покажи ее мне.

Пьетюр подхватил меня на руки, будто весу во мне было не больше, чем в ребенке, хотя я заметил, как резко он втянул в себя воздух.

– Оставь меня! – вскрикнул я. – Тебе же больно.

– Ерунда, – ответил он и, взвалив меня к себе на спину, принялся спускаться по лестнице. Пробираясь по снегу, он прижимал меня к себе. Каждый его шаг лезвием вонзался мне в бок, и я втягивал воздух сквозь стиснутые зубы.

Я прислонился головой к его теплому плечу, стараясь не показывать, как мне больно.

Анна лежала на постели, в ее объятиях покоился завернутый в одеяло ребенок. Роуса стояла на коленях подле них и держала Анну за руку. Плечи ее тряслись.

Я положил ладонь ей на плечо и ощутил каждую ее хрупкую косточку. Она дернулась и отодвинулась от меня.

– Я не чудовище, – сказал я, но слова мои прозвучали рыком, и она снова вздрогнула.

– Конечно, нет, Йоун, – пролепетала она, испуганно округлив глаза. Я видел, как бешено стучит ее сердце, по дрожанию нежной кожи в ямке между ключиц.

Я хотел улыбнуться, но получилась гримаса.

Тяжело дыша, я рухнул на скамью: каждый вдох казался мне языком пламени, лизавшим рану.

В смерти Анна была красива. Капризный рот ее утратил свои упрямые очертания, а лицо больше не искажала злоба, при жизни то и дело омрачавшая ее взгляд.

– Она была обречена с самого начала, – пробормотал Пьетюр. – Погляди, кожа да кости. Одному Богу известно, как она сумела сюда добраться.

Она хотела ребенка – и вот он у нее есть. Но произнести подобную жестокость вслух я не мог.

Я потянулся к крохотному сморщенному комочку.

– Бедное мое дитя!

Пьетюр покачал головой.

– Не твое.

Я нахмурился.

– Но…

– Этот ребенок не может быть твоим, Йоун. Ты же знаешь, что не может… – Он осекся, и я обхватил голову руками.