Стеклянные пчелы

Все свое свободное время я тратил на мои исторические штудии. Образ жизни почти не позволял возить с собой много книг, кроме разве что маленького неразменного набора, но я часто бывал в библиотеках и ходил на лекции. Я придумал для себя одну теорию. Она состояла в том, что мы теперь переживаем эпоху Акция[12], то есть проклятия гражданских войн, а за этим временем последует другой период – когда празднуются Акциады, целый ряд великих мирных столетий. На нашу же долю выпадают только страдания до конца наших дней.

Что же касается инспекторской службы, то я, как и большинство моих друзей, с техникой был на «ты». Даже увлекался ею в известной степени. Между тем всякий, кто учил и кого учили, знает, что не это главное. Чтобы проникнуться каким-либо предметом, необходимо влюбиться в обучение, увлечься игрой взаимного обмена «дать» и «брать», образцов и подражаний, познать ту любовь, с какой первобытный человек учит своих сыновей стрелять из лука или охотиться на зверя. Один из величайших космических порядков – педагогический, в этом я убежден.

У меня была потребность общаться с молодежью. При этом я полагался на мои личные дарования, но вселенского авторитета Монтерона мне не хватало. Поначалу я был с учениками на дружеской ноге, потом стал испытывать, скорее, отеческие чувства. Мне не суждено было иметь сыновей, хотя я всегда хотел сына. Меня всегда глубинно волновал вопрос: как эти мальчики выстроят свою жизнь?

Они родились в неспокойное время и не знали таких безусловно стабильных и надежных людей, как Монтерон. Многие росли без отцов. Оттого они казались мне особенно уязвимыми, подверженными опасности, одиночеству в неведомом море и чудовищно близкими к краю бездны.

Я имею в виду не телесную уязвимость, хотя в выпускной вечер и это меня удручало. Вот сидят мальчики, теснятся друг к другу, как птенцы в гнезде. Вот произносятся обычные речи: «Скоро мы сможем всем показать, чему научились» и прочее в этом роде, но при этом ощущается страх, темная тень, от которых не отмахнуться, не прогнать их. Я смотрел на них и думал: «Да, скоро вы улетите туда, куда ни один учитель не сможет за вами последовать. Ох, что вас там ждет?»

Эта тревога становилась невыносимой. Раза два-три я настойчиво следовал за ними, что их мало радовало и не приносило никакой пользы. Момент, когда мы вынуждены отпустить следующих за нами совсем, неизбежен, и тогда мы уже ничем им не поможем, как будто нас разделяет море. Я бы с радостью подставил под удар собственную шкуру ради этих мальчиков, мне-то что, мне-то чего еще в этой жизни бояться, я уже непробиваемый, меня и пуля уже не берет.

И снова меня поразили их мужество, их выносливость. Где политики теряют голову, – а это уж так часто бывает, – там в дело вступают эти мальчики и выплачивают долги отцов и дедов. О кавалерийском прошлом не могло быть и речи. В каких убогих закутках протекала их жизнь. А они жили без единого упрека. Я увидел в жизни больше, чем Монтерон. Он не дожил до того дня, когда среди привычного порядка вещей рождается и живет это глубокое, безысходное страдание.

О политике я почти не думал. Мне казалось, что мы все, вслед за Лоренцом, выпрыгнули из окна. Рано или поздно все бы там были. Мы просто на время, так сказать, зависли в воздухе. Я уже упоминал, что мои друзья вознеслись на высокие должности в политике и в армии. Моя же карьера была скромна. Я тащился в хвосте и иногда где-то как-то соучаствовал. Не важно где, и не важно как, результат всегда был один и тот же.

Бывает так, что наше мировоззрение нам только вредит. Кто слишком пристально наблюдает за кухней, рискует испортить себе аппетит. Что у нас было все неоднозначно, а у противника – не все так черно, как нам внушали, – об этом не было толку ни знать, ни говорить. На меня косо смотрели и свои, и чужие, и карьера по партийной линии была для меня закрыта.

Я был вечно сомневающийся отщепенец, неблагонадежный для товарищей по партии, слабый и уязвимый. Прибавьте к этому мою вечную симпатию к побежденным и вообще собственное отдельное мнение по любому поводу. От такого ведь чего угодно можно ждать, того гляди выкинет какой-нибудь фортель. Я вернусь к этому в связи со Шпихернскими высотами[13].

Скрыть такие черты характера и слабости невозможно, и из-за них я, вопреки любым моим достижениям, так никуда и не продвинулся. Меня неизменно упрекали в софизме, двуличии, нерешительности. В любом ведомстве, в любом собрании найдутся интеллигентные натуры, к которым относятся настороженно. После астурийского похода в моем личном деле торчала пометка: «Единоличник-отщепенец с пораженческими склонностями».