Стеклянный букет

Из отпуска вернулся Иван Харитонов, задаренный подарками старого садовода. Два парня тащили его багаж — завернутые в рогожку, закутанные сеянцы. Не раздеваясь, не сняв фуражки, бросился Иван в сад к лимонному дереву. И ахнул Иван: крохотный, чуть больше желудя, висел на ветке совсем еще зеленый лимончик.

Повернулся Иван и бегом — на электростанцию, к директору:

— Пиши.

Удивился директор:

— Что с тобой? Что писать?

Стал Иван громко диктовать:

— Пиши: бригадир Харитонов И. В. закрепляет себя на электростанции до… ну, до конца пятилетки.

Передохнул, подумал:

— А там обязуюсь новый договор подписать. До конца следующей пятилетки.

Поглядел директор на Ивана:

— Значит, кончил бродяжить?

Иван головой мотнул.

— Не до того. У меня вон лимоны растут.

…Поздней осенью в город, где жил знаменитый тезка Ивана Харитонова — старый садовод, пришла посылка. Так, маленький ящичек. Вскрыли его, а там столько опилок, соломы, ваты, что ужас! Наконец вытащили. Видят: что-то твердое и в три слоя папиросной бумаги завернуто. Сняли и бумагу. И тогда на ладонь старого садовода выкатился желтый, как маленькое солнце, лимон.

_____

Серебряный щит

Не знаю, кто первый у нас во дворе начал изводить Альку Сухонина. Вероятнее всего, пример подал, как всегда, Колька Свистунов, тот самый Колька, который приехал откуда-то из Сибири, ко всякому слову прибавлял «однако» и после был капитаном нашей дворовой хоккейной команды.

Колька умел лучше всех уцепиться крюком за проезжающий грузовик и с шиком съехать вниз по улице на коньках. Он сильней всех подавал мяч в волейболе, и, когда мы отправлялись драться с соседним двором, он дрался свернутым в трубку кожаным поясом.

Ходил Колька в матросской тельняшке, говорил прожженным мальчишеским басом и научил нас всех курить и насмешливо чмокать губами в кино, когда на экране показывали влюбленных.

Наверное, он был грубым и недалеким парнем, но в то время всем нам Колька казался замечательным. Мы все норовили говорить басом, прибавляли кстати и некстати «однако» и докуривались до того, что у нас деревенело горло.

Во всем дворе один только Алька Сухонин не восхищался Колькой, не подражал ему и, выходя во двор, по-прежнему держался особняком.

— Это что, однако, за цапля? — спросил, увидев его в первый раз, Колька Свистунов.

Мы захохотали. В самом деле, долговязый Алька с торчащим на затылке хохолком и подпрыгивающей походкой очень напоминал эту серьезную одинокую птицу.

Мы все вместе росли во дворе и знали друг друга еще с тех пор, как мастерили в деревянных формочках песочные пирожки. Но, несмотря на такое давнее знакомство, Алька Сухонин к нам не прививался. Это был молчаливый, тихий, неловкий на вид мальчик. Он не ходил сообща драться с соседскими ребятами, не крал папирос, не стрелял из рогаток, не ездил на коньках за машинами. В волейбол Алька играл неважно, и его звали в команду, только когда уже решительно не хватало игроков. Про Альку было известно, что отец у него чего-то измеряет и часто ездит на какие-то объекты, а мать давно лежит больная и Алька делает всю работу в доме, даже, как говорили, стирает. Нам это казалось недостойным занятием, мы чуждались Альки и теперь обрадовались случаю посмеяться и подразнить.

— Цапля! Цапля! — загоготали ребята, прыгая вокруг Альки.

— Однако, чистюля. Девчатник — сразу видать, — сказал Колька, сморщив нос.

Развалистой, особо пренебрежительной походкой он направился к Альке. Тот, делая вид, что не замечает обидчика, вынул ножик с четырьмя лезвиями — предмет нашей постоянной зависти — и принялся стругать какую-то щепку.

— Отдай мой ножик, Цапля! — бесстыдно сказал Колька. — Сейчас же отдай!

Алька вдруг ужасно покраснел.

— Это ножик не твой, а моего отца! — сказал он срывающимся голосом. — И отстань от меня, пожалуйста.

— Вон как мы разговариваем? — свистнул Колька и вдруг, изловчившись, изо всей силы ударил Альку под ложечку самым коварным, запрещенным даже у нас ударом.

Внутри у Альки что-то екнуло, как в заводной игрушке. Он перегнулся пополам и выронил ножик. Колька тотчас же схватил его и спрятал в карман.

Но, пока мы оценивали противников, Алька перевел дыхание, выпрямился и, повернувшись, направился к дому.

— Га! Трус! Фискалить пошел! — радостно заорал Колька. — Трус! Цапля — трус!

И как бы в ответ на его крик из дому вышел высокий седоватый человек — отец Альки — и отобрал у Кольки свой ножик с четырьмя лезвиями.

С этого дня нашим любимым занятием стало изводить Альку. Отныне мы были убеждены, что он и трус и фискал, и стоило ему появиться во дворе, как тотчас же отовсюду неслись лай, свист, кудахтанье. Мы показывали ему языки, мы корчили гримасы, мы обливали его водой из шланга, мы стреляли в него из рогаток.

Бедный Цапля похудел и побледнел, но держался стойко и по-прежнему выходил во двор. Теперь и в волейбол его не звали играть, даже если не хватало игроков: с трусом и фискалом никто не хотел водиться.