Стеклянный крест

"А я так боялась", – упавшим голосом сказала она заготовленное в комплекте к своему бесхитростному "спасибо", снова эти были лишними, поскольку должны были произноситься уже в объятьях, залепленным поцелуями ртом, но в подобных ситуациях трудно остановиться и не сказать того, что задумано.

Я написал "упавшим голосом" по бедности своего языка, и создалось, по-видимому, впечатление, что Анюта прямо-таки трепетала от нетерпения броситься на шею безобразному старику. Все было не так: у нее, как я теперь понимаю, имелись две разработанных линии поведения, любовная и родственная, разложенный диван позволил ей предположить, что первая предпочтительнее (женщина востра на такие подробности, ей довольно окинуть место действия взглядом, чтобы сказать себе: "Ага, дело будет"), но тут Анюта ошиблась: я разложил диван во всю ширину и застелил его пледом для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, что это именно ее место. И, осознав свою ошибку, Анюта поспешно переключилась на запасной вариант, но верную (почтительную) интонацию ей удалось подобрать не сразу, звук немного поплыл, вот и получилось то, что я назвал "упавшим голосом". Оба варианта устраивали Анюту в равной степени, она приехала готовая стать и любовницей, и воспитанницей, в зависимости от того, что мне требуется. Однако после того, как любовный вариант был забракован, с каждой минутой он отступал все дальше, пока не стал вообще невозможным: на первый порыв ничего списать уже было нельзя, формировался родственный комплекс, который где-то выше я условно назвал шекспировским. Я этого, честно скажу, не предвидел (семейного опыта, в сущности, я не имел) и понял, что поезд уходит, когда он уже стал набирать ход. Анюта же поняла это сразу и все-таки огорчилась: она так и так приехала готовая платить, неважно чем, послушанием или телом, но опекунский, родственный вариант был для нее намного сложнее, ей предстояло теперь постоянно доказывать обязательность своего пребывания в моем доме. Первый порыв эту проблему закрыл бы самым простым и уже ей доступным способом. Попутно сама собою была бы решена и другая проблема: мы оба ни на минуту не забывали, что Анюта приехала с горькой девичьей тайной, любовный вариант эту тайну мгновенно бы рассекретил, а опекунский, напротив, возводил ее в ранг запрещенных, болезненных тем. Так что "упавший голос" пришел мне на ум неспроста: Анюта пожалела, что простое и удобное решение упущено. Теперь ей предстояло скоренько помладшеть, нащупать детские модуляции – да еще и определиться, кто она для меня, младшая сестра, племянница или послушная дочка. Мне тоже горько было, что поезд так быстро уходит, но я не мог и не хотел пользоваться одной лишь деликатностью ее положения: мне нужно было, чтобы меня полюбили. Несчастный глупец, Анюта приехала совсем не за этим: с того, в чем я видел венец трудов доброго гения, она предпочла бы начать. А дальше? А дальше по обстоятельствам: главное для нее было – закрепиться на этом плацдарме. И затаиться. И потерпеть. И подождать. Не думаю, что Анюта явилась с обдуманным планом меня извести, но смертной тоской от нее пахнуло: недаром, увидев ее на пороге, так задрожала моя душа. То чудище, на остров к которому в сказке летала славная купеческая дочка, имело основания для оптимизма: в косматой глубине его сидел неотразимо молодой, спортивный и красивый принц. А кто сидел во мне? Да я же сам и сидел. "Снимите маску, маска!" Мне нечем было ее удивить.

Взглянув на меня с усталым любопытством ("Рожна тебе надобно, старая образина!"), Анюта села на краешек дивана и проговорила:

"Ноги не держат, всю ночь не спала".

"Ты что же, ночью ехала?" – запоздало удивился я.

Она кивнула, потом сказала:

"Днем было бы не уйти".

Я помолчал, вникая в эту фразу.

"А что, отец не знает?"

Она посмотрела на крошечные старомодные наручные часики (явно мамашины), тонкие губы ее искривились в усмешке:

"Теперь уже знает. Я ему записку оставила".

"И написала, что ты у меня?"

"Конечно, – она пожала плечами. – У кого же еще?"

"Значит, скоро приедет".

"Кто?" – не поняла она.

"Твой отец".

"Нет, не приедет, – она покачала голенькой своей головой. – Пока мы сами не позовем".

МЫ – это было приглашением к соучастию, просьбой откликнуться.

"Сейчас будем завтракать", – откликнулся я.

"Спасибо, не хочется, я в поезде ела. Спать ужасно хочу".

"Тогда ложись".

Она вопросительно взглянула мне в лицо: да? теперь уже да?

Я отрицательно покачал головой.

"Эта комната – твоя, ключи на столе. Закройся – и спи".

"А вещи мои? – спросила она. -Я их на Казанском вокзале оставила, в автоматической камере".

"Почему на Казанском?"

"Так, – она снова усмехнулась. – Конспирация".

"Следы заметала?"

"Ага".

Я оставил беглянку одну, велел никому не открывать, к телефону не подходить – и поехал за ее приданым.

Приданого оказалось не так чтобы много: две стареньких кошелки, багаж вполне транспортабельный, но я понимал, почему Анюта его оставила: а вдруг я ее не приму.