Стеклянный крест

На столе у окна стояла швейная машинка с простроченным розовым лоскутом, я подошел, зачем-то потрогал, мягкая фланель, из таких делают распашонки. Рядом стоял стакан хорошо заваренного чая, чай был теплый еще, в нем плавал ломтик лимона.

В гости пошла, сообразил я. Не к старику, естественно, и не к лесбиянкам, там без нее обойдутся. Значит, что? Значит, к Гарию Борисовичу поволоклась, этот чужого не упустит. Он как раз гарем себе составляет, а тут – готовенькая душа.

– Вот сволочь, потаскушка, уродина, – в сердцах сказал я – и, огорченный, отправился в свой холостяцкий барак.

10.

Весь конец августа, до начала учебного года, я провел в лунатическом ожидании Анюты. Переписав часы прибытия поездов Савеловского направления, я даже в булочную бегал по расписанию, чтобы не пропустить телефонный звонок, а на ночь ставил телефон у своего изголовья. Я себе живо представлял: вот она выходит из вагона, идет по платформе с чемоданом в руке, заходит в телефонную будку, ставит чемодан на пол и, держа листок с моими координатами, начинает неуверенно набирать номер. Я не только ожидал, но и действовал, притом, как мне казалось, весьма методично. Я сходил в соседнюю школу, завуч которой жила в нашем доме и время от времени обращалась ко мне за книгами, которых ей было не достать, – и получил от нее заверения, что уж кого-кого, а мою племянницу примут без лишних вопросов. Поговорил с участковым: шел третий год перестройки, но институт квартальных никто не отменял. Еще я привел в порядок пустовавшую комнату: купил раскладной диван с обивкой ядовито-желтого цвета и ученический письменный стол (для чего мне пришлось – в который раз – поступиться принципами и обратиться к помощи всесильного Шахмурадова, и он не сходя с места устроил так, что все это мне в тот же день привезли), повесил на стене зеркало, под ним поставил тумбочку, так что получилось подобие трюмо, что еще? Да, хотел врезать замок, даже раздобыл его, но потом передумал и поставил внутреннюю щеколду: захочет – будет закрываться, не захочет – не будет, замок же как будто бы обязывает это делать. Единственный свой платяной шкаф я тоже переставил в ту комнату, мне довольно было и встроенного, в прихожей. Когда же я повесил в Анютиной комнате веселые шторы, имевшие, правда, несколько кухонный вид, и постелил дешевый палас на вонючей резиновой основе, комната вообще приобрела законченность и стала напоминать картинку с плаката, призывающего страховать жилье. После этого я отполз, точно сплетший паутину паук, и стал поджидать свою мошку.

А мошка все не летела. Десятки раз я перебирал в памяти наш единственный разговор: правильно ли я ее понял? не пошутила ли она, в самом деле? и не спугнуло ли ее мое спокойствие?

"Евгений Александрович, вы мне родственник?"

То, что Анюта перепутала мое отчество, лучше всяких доказательств свидетельствовало о том, что никакой договоренности с отцом у нее не было: старики на такие мелочи обращают особое внимание. Вообще предположение, что меня просто взяли в семейный оборот, было мне неприятно. В самом же вопросе я не находил ничего странного: ей было от отца известно, что я их дальний родственник из Москвы, но это от отца, ей нужно было получить подтверждение из первых рук, чтобы набраться смелости и в своей дерзкой просьбе хоть на что-то опереться.

"Тоже Прохоров? Нет? Это жаль. Ну, все равно".

Зачем ей нужна была общая фамилия? Как защита от моих посягательств? Я полагал тогда, что посягательств она не ждет: для шестнадцатилетней девчонки даже двадцатилетний немолод, я же почти вдвое старше ее, а природное безобразие делает меня в ее глазах вообще старцем. Общая фамилия была бы удобнее с чисто формальной, административно-паспортной стороны. Но в таком случае девчонка не по годам сообразительна – и слишком быстро обо всем подумала. Мне, например, когда я ехал в Лихов, то, что у моей матери с дядей Ваней могут быть разные фамилии, даже в голову не пришло.

"Я перееду к вам в Москву жить. Я буду вам очень признательна".

Нет, сколько ни крути, шуточкой здесь и не пахло. Это была выстраданная просьба. Фактически – готовность сжечь мосты, ведь слово "жить" можно было бы заменить другим, менее веским глаголом – или же вовсе обойтись без него. Из всех возможных вариантов Анюта выбрала этот, чтобы дать мне почувствовать невыносимость для нее именно жизни в городе Лихове. И, разумеется, она не вкладывала в слово "жить" никакого иного смысла (с обритой-то головой), все заблуждения на этот счет должны быть решительно отметены.

Прелестно, слово сказано. Что же ответил я?

"Конечно, приезжай", – сказал я, галантно дрыгая ножкой, с расхлябанной интонацией столичного денди, рассыпающего приглашения направо-налево: "Конечно, приезжай. Да попросту, без адреса, без церемоний, какой разговор?"