Стеклянный крест

— Бедненький, — нежно и обещающе сказала Люся. — Ну, ступайте, — она сделала попытку меня перекрестить, но заколебалась. — Я найду после способ вас утешить. Это там, где труба?

— Совершенно верно.

— Смотрите-ка, прямо Бухенвальд. Как у них здесь все поставлено! Да, но позвольте, вы не назвали себя по отчеству, а зовут вас, кажется, Виталий. Виталий, а дальше?

Я сделал вид, что не слышу, и бодрым шагом устремился вперед, продираясь сквозь стриженые кусты. По мере того, как я удалялся от Люси, флюиды ее души ослабевали, и контуры санаторного сада с красными дорожками и гипсовыми копиями великих и ничтожных скульптур, с беседками, фонтанчиками и мусорными урнами в виде рогов изобилия все таяли и таяли, пока не растворились в моем солнечном, желтом и хрустком болоте.

Прорвавшись сквозь мелколесье, я вышел на ближайшую времянку. Она оказалась точно такая же, как моя, с той только разницей, что под окошком здесь росли две невысокие толстоствольные пальмы. На одной из них, прямо на жестком перистом листе, сидела серо-желтая цапля. Завидев меня, она щелкнула клювом, раскрыла огромные, как у птеродактиля, крылья и полетела прочь.

Судя по надписи на двери, нацарапанной простым карандашом, здесь обитал мой приятель Гарий Борисович. Никаких объявлений для фоновой группы вывешено не было. Я поднялся на крыльцо и, отворив шаткую дверь, вошел в полумрак, пахнущий восточными благовониями.

Куда девалась скромная обстановка присутственного места с фанерным столом и обоймой пластиковых стульев! Времянка Гарика была отделана с восточной роскошью в стиле графа Монте-Кристо: щелястые стены ее изнутри были обиты синтетическими коврами, с необструганных потолочных балок свисали плюшевые и газовые занавески, пол был застелен ворсистыми одеялами тигровой расцветки, по которым в беспорядке разбросаны были кожаные пуфики и ковровые подушки. Так мне все это, по крайней мере, представлялось. О том, какая картина рисовалась самому хозяину этого роскошного логова, я мог только догадываться. Гарик полулежал в расслабленной позе, облаченный в красный вельветовый халат и, посасывая костяной мундштук огромного, самоварной формы кальяна, время от времени отдавал отрывистые приказания каким-то невидимым мне фигурам, колыхавшимся в сумрачных уголках его выездного воображения. Ноги Гарика были обуты в серебристые дутые сапоги-луноходы с американскими флажками на голенищах. Я понимал, что это всего лишь причудливая рефракция, нет, рефлексия, отражение моего мирка в чужом (так два елочных шарика, висящие рядом, один в другом взаимно отражаются) и что сам Гарий Борисович, скорее всего, видит себя в золоте и шелках среди мрамора и фонтанов, а меня в сером рубище и чалме из заскорузлого полотенца.

Мы обменялись приветствиями, Гарий Борисович царственным жестом предложил мне садиться на пол.

— Ну, что, — спросил я, присаживаясь на корточки, — как идет формирование нравственного ядра?

— Все нормально, старичок, — с вальяжными бархатными модуляциями в голосе отозвался Гарий Борисович. — Эксперимент перешел в новое качество. Видишь ли, ОНИ, — Гарик показал мундштуком на потолок, задрапированный мешковиной, — ОНИ самоотверженности, оказывается, не понимают, а личной преданности У НИХ нет. Им интересны люди с жизненным багажом.

— Это ОНИ сами тебе сказали? — спросил я, но Гарик пропустил мой вопрос мимо ушей, это у него получалось великолепно: есть люди, которые долгом своим считают реагировать на каждую реплику собеседника — даже за счет связности собственной речи, но Гарий Борисович к их числу не принадлежал.

— А ты, я вижу, все слоняешься, горемыка, — сказал он мне с интонацией выстраданного превосходства. — Никак не можешь устроиться?

— Да мы же с тобой соседи, — не без злорадства отвечал я. — Барак твой на Лиховском болоте, в полуверсте от моего. Клюква поспела.

— Кошмар какой, — с отвращением промолвил Гарик. — Бараки, болота, клюква, вот она, первооснова нашей несвободы. Ничего иного мы в жизни не видели — и представить себе не можем, что есть другие измерения, другие ценности.

— Где уж нам, беспартейным. А ты в каких краях пребываешь?

— Там, где положено, — ответствовал Гарик. — В благословенной Месопотамии, в окрестностях города Басры.

— Что ж ты мне раньше не сказал? — попенял ему я.

— А что я должен был тебе сказать? — полюбопытствовал Гарик.

— Сам знаешь, что. Я с тобой как с живым, а ты давно уже того, копыта откинул. Несерьезно.

— Насчет копыт полегче, приятель, — огрызнулся Гарик. — Меня, не то что некоторых, с воинскими почестями провожали, цинковый гроб был такой офигенный, что в Шереметьеве его дважды пытались украсть. Немецкая работа. Это потом уже Нелька всё изгадила, на Митинское меня завернула, могли бы и на Новодевичьем схоронить. «Самоубийца, позор!» Все фатер ее, политический труп. Ненавижу.

— Да неужели ж ты ручки на себя наложил? — удивился я.

Гарик понял, что сболтнул неизвестное мне, и насупился.