Стеклянный крест

Насидевшись досыта на своем сиреневом пеньке, я поднялся и огляделся. Мое болото простиралось во все концы вселенной, окаймленное где темным ельником, где купами малинника, где редким березняком. В середине оно было слегка вогнуто, как будто провисало под тяжестью круглого озерца, до краев наполненного, как на Катином коврике, темно-серой шелковистой водой. Вокруг водоема лежали плоские, безжизненные, почти белые мхи, я даже издали мог с уверенностью сказать, что эти мхи зыбучи и коварны: ступая с кочки на кочку, можно подобраться почти к самой воде, но лучше этого не делать, под тонким, как мешковина, сплетением поверхностной растительности колышется бездна жидкой коричневой грязи. Границу опасной зоны обозначали высокие и редкие кусты голубики, ягоды не то что были на них видны, но составляли вокруг этих кустов светло-синюю ауру. Чем дальше от голубичной черты — тем крупнее и крепче становились островки зелени вокруг сиреневых пней, тем чаще кривились уродливые темноствольные березки, к которым я испытывал симпатию почти родственную. Все это было прикрыто, как войлоком, теплым облачным небом, серый цвет которого, от невидимого присутствия солнца, отдавал желтизной. Странно, нет комаров, подумал я — и тут же возле уха моего запищало. Хлопнув себя по щеке, я услышал такой же звонкий шлепок за спиной, обернулся — там за сосенками возле барака торфушек, обхватив себя за плечи руками, стояла голая Катя и сердито смотрела на меня. Мне было понятно ее неудовольствие: городская медсестричка, она в жизни своей, видимо, не была на болоте и понятия не имела, на чем клюква до базара растет, но пристроить ее в пальмовом раю на берегу теплого океана я не мог, поскольку сам этого рая не видел. Единственное, что я мог для нее сделать, — это приодеть ее по-болотному: не отдавать же сестричку на съедение комарам. В сером ватнике, в рейтузах и в брезентовых бахилах, туго обмотанных бечевой, Катя стала красавицей. Голову ей, до самых губ и бровей, я повязал белым платочком, как это делают, собираясь в лес, лиховские девчонки. Поглядев на меня долгим сумрачным взглядом, Катя двинулась ко мне, на ходу сорвала ягодку, положила в рот, поморщилась, все наигранно, так ведут себя люди в сомнениях, когда не знают, с чего начать. Честно говоря, я ее слегка побаивался, да и вообще присутствие этой гурии в моем раю было, скажем так, не совсем обязательным. Неужели мне предписано жить с нею рядышком миллионы лет?

Но сегодня Катя, похоже, переживала период пониженной активности.

— Вы простите меня за вчерашнее, — сказала она, подойдя, — я была не в себе.

— Кто из нас в себе, моя прелесть, — отвечал я, глядя мимо нее. — Ну, что твой дорогой человек, умер или еще пребывает в невежестве?

— Не надо так говорить, — печально сказала Катя. — Я смерти ему не желаю.

— Ну да, ты желаешь ему долгой счастливой жизни, — не удержавшись, пошутил я.

— Может быть, и так, — отступив от меня на шаг, сказала Катя. — Между прочим, я проститься с вами пришла.

— Вот как, — отозвался я. — Что же ты, уезжаешь?

— Да, похоже, мне пора, — сказала она, — только не знаю, куда. Страшновато.

Я посмотрел на нее повнимательнее: интересничает, завлекает? Вид у Кати был какой-то не совсем здоровый: глаза ее лихорадочно блестели, губы потрескались, она их все время облизывала, и такое у меня было ощущение, что ее трясет мелкий озноб. Все-таки она здесь тронулась, подумал я. Если именно этого они хотели добиться своим лечением, то цель достигнута: их можно поздравить.

— А поезжай-ка ты, голубка, в Бразилию, — посоветовал я. — Будешь с мулатами на карнавалах плясать. С мулатами все пройдет.

Катя постояла, переминаясь с ноги на ногу.

— Вот вы как сурово со мной, — сказала она наконец. — Правильно, так нам, уродкам, и надо. А то — разлетались. Спасибо вам, Евгений Андреевич.

— За что? — спросил я.

— За то, что позволяли мне глупости делать, — тихо сказала Катя. — У меня ведь, кроме вас, в жизни никого не было. С этим и прожила.

— А дорогой человек?

— Я его ни за что наказала, — ответила Катя, — за уродство свое. У него жена, дочка маленькая, я у них на глазах и устроила этот спектакль. Да гостей еще был полный дом. Дочке годик и три месяца, сейчас в школу ходит. Неужели помнит? Вот такими глазами смотрела. Убить меня мало.

Мне стало жалко бедную дурнушку.

— Сколько ж ты здесь лет? — спросил я.

— Ай, не знаю, — Катя вяло махнула рукой, — то ли шесть, то ли восемь, какое это теперь имеет значение? В общем, много. И все вас ждала.

— Ну, почему же меня?

— А кого ж еще? Только вас мои руки помнили. Как увидела — от радости чуть с ума не сошла. Вот, думаю, повезло, теперь уж мы им покажем. Дура — дура и есть. Показала себя во всей красоте. Вы, наверно, незнамо что обо мне думаете.

— Нет, Екатерина Сергеевна, — искренне сказал я, умиленный этим старомосковским «незнамо что», так говорила моя добрая мачеха Поля. — Нет, сестричка, я думаю о тебе хорошо. Я во сне тебя часто видел.