Стеклянный крест

Свои рыболовные снасти я держал в сарае за домом, сарай, как и яблоневый сад (всего восемь стволов, говорил дядя Ваня), принадлежал старику, там он занимался производством домашнего вина. Ключ от этого предприятия находился в укромном месте, под крыльцом, и тайна этого места была мне доверена. Кроме хозяев и меня, об этой тайне знал, как я понимаю, весь город, и даже за время моего пребывания в Лихове был случай, когда неизвестные лица в середине ночи совершили налет на дяди-Ванин сарай.

И вот на четвертый день я пошел попытать рыбацкого счастья на вечерней зорьке, однако с озера меня прогнал сильный дождь. Пока я шел домой, стемнело, в саду у дяди Вани лишь блестела мокрая тропинка, да в глубине, освещенная тусклым фонарем, виднелась ребристая стена сарая. Вся в брызгах шелестела яблоневая листва, смутно белели старые корявые стволы, время от времени то здесь, то там в темноте сада тяжело падали с веток яблоки. Каждое стукалось дважды: сперва деревянно — о толстый попавшийся на пути сук, потом мягко, с сочным всплеском, о раскисшую землю. Сквозь влажную полутьму, как толстый плетеный провод, продергивался шум позднего поезда, длинный провод, словно увешанный пустыми деревянными прищепками. Все булькало и клокотало, как в темно-зеленой, прикрытой сырыми тряпками бутыли с самодельным вином. Шаря впереди себя руками и отодвигая низко висевшие крупнолистые мокрые ветки, я подошел к колоде, заменявшей ступеньку крыльца, и тут обнаружил, что висячий замок расстегнут и, следовательно, нашаривать под колодой ключ нет необходимости. Почему-то мысль о ночных налетчиках не пришла мне в голову, я сразу понял, что сейчас увижу Анюту. Приоткрыл дверь — в лицо мне пахнуло смешанным запахом гнилых яблок и сырых телогреек. Свет наружной лампочки падал на круглый стол, покрытый полиэтиленовой пленкой, на столе и на топчане были грудами навалены яблоки-паданцы. У стола стояла странная потусторонняя фигура, не человек, а душа человеческая в длинной темной мужской рубахе навыпуск и в пузырящихся на коленях тренировочных штанах, в ней не было ничего ни девичьего, ни женского, ни мужского, и странно маленькой, серебряной показалась мне голова. Сказавши «добрый вечер», я стал пристраивать в углу свои снасти, они не помещались, там стояло какое-то ведро.

«Включите свет, Евгений Александрович, — сказал за моей спиной театрально звонкий девичий голос. — Хотите полюбоваться на местную достопримечательность? Я вас ждала».

Я щелкнул выключателем, зажегся желтый свет, я посмотрел на Анюту — и потерял дар речи. Анюта была обрита налысо, как буддийская монахиня, но не это меня испугало: ну, обрил отец родную дочку, наказал ее по своему разумению — что ж, дело житейское, дикие нравы домостроевской Руси. Нет, меня испугало ее лицо: лунно-ясное, тонкогубое, тонконосое и тонкобровое, прохоровское, мамино лицо. Вот такое лицо я боялся увидеть, если б та, на Троицком, вдруг подняла восковую руку и сорвала с головы черный рогатый мешок. Вид уродства моего ничуть Анюту не смутил, неправдоподобно синие глаза ее смотрели на меня бестрепетно. А я, тридцатилетний мужик, — я понял, что пропал. Это была моя судьба.

«Ты меня ждала? — переспросил я, с трудом ворочая языком. — Что ты хочешь этим сказать?»

Анюта не успела ответить. Снаружи послышался тяжелый топот, и, рокоча резиновыми сапогами, шумя задубенелой «болоньей», в сарай ворвался дядя Ваня.

«Кто здесь? Кто тут? Кто там?» — страшным голосом спросил он — и, не дожидаясь ответа, отпихнул меня плечом и кинулся к столу.

Какое-то время он стоял, глядя на дочку, потом протянул руку, дотронулся до ее головы — и отпрянул.

«Она обстриглась! — вскричал он, дико оборотившись ко мне, как будто я был в этом виноват. — Обстриглась, оболванилась наголо! Глядите, порезы, царапины, да что ж это за самовольство?»

И в самом деле, из свежих порезов на голубой коже Анютиной головы сочилась светло-красная кровь.

«А я тебя предупреждала, — сказала Анюта, — еще раз меня к столу вызовешь — обстригусь».

«Предупреждала, она предупреждала! — по-старушечьи причитал дядя Ваня. — Такое бесчинство, да хоть бы меня попросила! Постой, тут у меня тройной был где-то одеколончик…»

И он заметался по сараю, шаря обеими руками на темных полках и приговаривая:

«Зачем же так? Ну, зачем же так сразу? Я бы тебя машиночкой, аккуратненько! Ну, ничего, не смертельно, сейчас обработаем, и все пройдет!»

Анюта смотрела на него с улыбкой на тонких бледных губах.

«Ничего на месте нет! — простонал старик, — наверно, в доме!»

Дождавшись, когда он выскочил за дверь и скрылся между деревьями, Анюта повернулась ко мне и спросила:

«Евгений Александрович, вы мне родственник?»

Она уже второй раз спутала мое отчество, но я не стал ее поправлять и молча кивнул.

«Тоже Прохоров?» — спросила она.

Я покачал головой.

«Это жаль, — подумав, сказала Анюта. — Ну, все равно».

И, сделав паузу, как бы набирая воздуху перед тем как нырнуть в глубину, без единой вопросительной интонации проговорила:

«Можно, я приеду к вам в Москву жить, я здесь больше не могу».