Стеклянный крест

Жизнь взаперти Анюту совершенно не тяготила: целыми днями она бродила по пустой квартире, лежала на неубранной постели или сидела у окна и ждала меня. Во всяком случае, возвращаясь домой, с книгой в руках я ее не заставал. Разве что на кухне, у включенного телевизора. Чтобы приучить ее к хорошим книгам, вечерами я просил ее почитать мне вслух: притворялся, что глаза устали. К этой своей единственной обязанности Анюта относилась серьезно: приходила в мою комнату, садилась в кресло, придвигала торшер, открывала книгу на закладке, а я лежал на своей тахте и слушал музыку ее нежного голоса. Сперва Анюта читала скверно, с запинкой, особенно сердили ее иностранные имена («Тэсс из рода д'Эрбервиллей» ей никак не давалось, «джентльмены» она упорно прочитывала как «джельтмены»). Но постепенно она втянулась, стала следовать дыханию текста, иногда даже умолкала и, прислушиваясь к только что прочитанной фразе, недоверчиво покачивала головой. Деревенская девчонка, она и не подозревала, что я подсовываю ей давно мною читанные книги из золотого минимума для тинэйджеров, какое там, в свои шестнадцать лет она не знала, что такое Маугли. Да это и понятно: Иван Данилович, сам человек довольно начитанный, держал на своих полках главным образом историческую и мемуарную литературу, не считая, конечно, школьных учебников. Итак, она читала мне вслух, приглушая голос, когда доходило до интимных подробностей, и поглядывая на меня глазами многоопытной женщины, я смотрел сквозь ресницы и с горечью чувствовал, что все это — не то, что мой поезд уходит все дальше и что я остаюсь одинок. Потом мы как бы между прочим беседовали о прочитанном. В том, что касается причин и мотивов человеческих действий, Анюта была не по-детски, а по-бабьему, нет, не то слово, по-цыгански мудра: душевные побуждения ей казались несерьезными, эфемерными («Ну, и подумаешь, застыдилась она, фифа какая, много о себе понимает, могла бы и потерпеть»), зато в практических она разбиралась, как цыганка в колоде карт. Страшно было с нею читать детективы, убийцу Анюта определяла задолго до того, как я начинал ориентироваться в потоке имен. «Да ну, Евгений Андреевич, тут и гадать нечего, этот убил, как его, Джонсон Смит». И, когда ее правота подтверждалась, охотно мне объясняла: «А вот тут, в одном месте, вы не заметили, так прямо и написано. „Что-то холодает, подумал он“. Разве не ясно? Убийца не думает, если подумал — значит, не он». На ночь мы час-другой занимались с нею немецким, смешно было наблюдать, как она выговаривает «плётцлихь унд етцт», старательно шевеля непослушными бледно-розовыми губами и темно-розовым язычком, так хотелось схватить ее в охапку и поцеловать прямо в этот трепещущий от напряжения язычок. Но я представлял себе, что после этого будет: деловитое факанье с лепетом благодарности — и затяжная, тягостная фальшь. «Ах, Евгений Андреевич, я так, я так, я так вам признательна». Надолго ли хватит этого «так»? До первой встречи с кем-то нормальным, до случайной близости с чужим человеком в тесном вагоне метро. И — неизбежная расплата: «Вы что, возомнили, что я за красивые глазки вам отдалась? Да посмотрите на себя в зеркало». Так оно и случилось, только без факанья, пропади оно пропадом. «Поглядите на себя в зеркало» — это было, до этого мы дотянули. Надо было раньше раскрывать парашют.