Стеклянный крест

Свой первый большой выход в город Анюта совершила в апреле года желтой змеи. Вернулась домой взволнованная, чем-то даже встревоженная, и на мои вопросы отвечала невнятно: «Да, Москва — это Москва». — «Где же ты была?» — «Так, просто гуляла. В центре была — и вообще». Такие выходы Анюта стала повторять регулярно, по субботам и воскресеньям, когда я был занят видаком. Мне не нравились эти бесцельные гулянья (то есть, это с моей колокольни они представлялись бесцельными, Анюта искала каких-то ей одной ведомых вариантов — и в конце концов, естественно, нашла), но не мог же я держать взаперти человека, которого обязался ни в чем не стеснять. Первое время она не то что просила у меня денег, но, одевшись для выхода, медлила у дверей и смотрела на меня вопросительно, а если я сидел запершись в кабинете — тоненьким голосом напоминала: «Евгений Андреевич, я пошла». Денег я ей давал много, то есть, что значит много? Сколько было наличными под рукой: мне казалось важным, глупцу, чтобы она ни в чем себе не отказывала. Но однажды, сунув по ошибке руку в карман ее ветровки, я обнаружил там новенькие хрустящие финские марки. Я спросил ее: «Откуда это у тебя?» Анюта не покраснела, нет, те времена прошли, она лишь слегка побледнела и, вскинув голову, сказала: «А шарить по карманам — нехорошо». Больше о своем уходе она меня не оповещала, просто уходила — и все, не дожидаясь никаких подачек. И с каждым разом возвращения ее с прогулок становились все более поздними, я изнывал от тревоги и ревности. Однажды, глядя уже в полночь в окно, я увидел, как она вышла из такси, и ее тут же вырвало. В квартиру, однако, Анюта вошла как ни в чем не бывало, волоча по полу сумку и напевая. Заглянула ко мне на кухню, сказала мне какое-то нелепое слово «Мутятя» и, потрепав меня по щеке, развязной походкой направилась к себе в спальню. Там она грохнула щеколдой, защелкнула замок — и тут же упала, и ее, я слышал, снова стошнило. Под утро, когда я, по холостяцкой привычке своей, вышел на кухню покурить, она тоже вышла, пошатываясь, голая, как русалка, я впервые увидел ее всю, без одежды, и глаза ее, и груди, и клинышек волос между ног — все откровенно и нагло смотрело на меня. Подойдя ко мне, она обхватила меня за плечи. «Евгений Андреевич, — сказала она, дыша на меня перегаром, — вы брезгуете мною, я знаю. Но я на вас не сержусь. Тогда меня четверо оттрахали, а сегодня семь человек, но хуже я от этого не стала. Там у меня все как надо, медведь не лежит, можете не сомневаться. Сейчас мне вас ужасно хочется». — «Голубка, — ответил я ей, отстраняясь, — не для того я тебя ждал, чтобы проверить, как у тебя там обстоит. И мне тебя сейчас, уж прости, неохота». Она отпустила руки, отступила к кухонным дверям и засмеялась. Такие тонкогубые — их надо видеть, когда они смеются во весь рот, они беззубыми младенцами становятся, но зубы у них (заметьте это для себя) с прорединкой ровно посередине, отчего кажется, что никаких зубов и в помине нет, но это дичайшее заблуждение. «Ах ты, падаль, — нежно сказала Анюта, для верности держась за кухонный косяк, — падаль ты окаянная, когда еще тебе такое счастье подфартит, за него люди валютой платят». — «А у меня валюты нет, — ответил я, — рублевый я, и к тому же урод. Так что здорово ты просчиталась». Анюта постояла, пошаталась в дверях — и, видимо, поняв, что сейчас упадет, отслонилась, — да, отслонилась и двинулась направо, по коридору. «Иди за мной, сука, — сказала она, — иди ко мне, сука, посмотрись в зеркало, много увидишь».

Мы расписались в августе года белой лошади. Анюта сама попросила об этом, точнее — не попросила, а сказала: «Так надо». Она была права: совместное наше проживание нуждалось в юридической основе. Не потому, что кому-то вдруг стало до нас дело, скорее наоборот, все заинтересованные лица привыкли, и даже соседка напротив потеряла к нам интерес. Просто — да, очень просто — в условиях любого хаоса Анюте был нужен адрес, по которому ее, выброшенную на панель, можно было бы направить. Однажды ночью она прибыла на милицейской машине — и я, распахнув окно, кричал: «Не бейте ее, не бейте!» — а они ее и не били, наоборот: она им кричала, что зарабатывает больше, чем все они вместе взятые, что им и не снились услуги, которые она может оказать.

«Ты в самом деле этого хочешь?» — спросил я, когда она меня спросила, не пора ли нам расписаться.

«Да, хочу», — ответила она, глядя мне прямо в глаза.

«Прямо в глаза». До чего же прост мой язык. Она глядела открыто, дерзко, бессовестно, расширив глаза до такой степени, что белки сверху и снизу обнажились, как будто бы она их оскалила. Это был взгляд не просто взрослой женщины, это был взгляд наглой преступницы, изучившей свою жертву, как пять пальцев, и намеревающейся этим знанием воспользоваться. Вот тут бы мне и сказать свое «нет», но я ошалел от мысли, что тогда уж все будет кончено. Меня не покидала надежда, что меня полюбят, ах, меня вдруг полюбят, ах, меня наконец полюбят за мой ум, за мою доброту.