Стеклянный крест

Свидетелями на нашей свадьбе были Гарик с супругой, я впервые увидел эту испитую до посинения одутловатую женщину по имени Неля (или Нелли, или Нэле, этого я так и не узнал). Дама в загсе, ставившая для нас педальный марш Мендельсона, смотрела на нас так, как будто оформляла акт скотоложества. Анюта была смертельно бледна, она была обута в белые тапочки, чтобы ростом быть пониже, даже приседала, стоя рядом со мной. Ее «да» оказалось настолько тихим, что дама, отступив от ритуала, потребовала повторить ответ. Я поцеловал Анюту в твердые тонкие губы, это был наш с нею первый поцелуй, а второй и последний мне достался, когда я лежа на полу умирал. Гарик балагурил за четверых, он намерен был поехать к нам и как следует вздрогнуть, однако Неля, раздувая ноздри, сказала: «Ты — как хочешь, а я домой. Хватит с меня этой комедии». И мы с Анютой пошли к метро. Все смотрели на нас: юная красавица в подвенечном платье с опущенной головой — и ковыляющий рядом с нею урод, зрелище достойное кисти передвижника. Я все надеялся, что Анюта посмотрит на меня и скажет мне какие-то подходящие к случаю слова (ну, например: «Я не люблю вас и буду вам верной женой, Евгений Андреевич»), но Анюта молчала: слово «люблю», единственное, которого я от нее все эти годы ждал (пусть даже в отрицательной форме), она, по-видимому, просто неспособна была произнести. Признаться, такой глубокой печали я от нее не ожидал, была у меня смутная надежда, что, добившись желанного штемпеля в паспорте, Анюта развеселится, начнет дурачиться — и так, дурачась, мне и отдастся, ей ведь ничего не стоило совершить это насилие над собою. Еще накануне, когда Анюта привезла от портнихи платье и надела его и вышла ко мне в прихожую и стала передо мною вертеться, она была весела (забывши, должно быть, что выходит замуж за урода), а я смотрел на нее, очарованный ангельской ее красотой, и мысленно повторял: «Завтра она станет моей женой, завтра она станет моей женой», — но тут, взглянув на меня, Анюта увидела мое безобразное, расплывшееся от счастья лицо — и не хочу об этом больше говорить. Так, в скорбном молчании, мы дошли до метро, остановились. «Папу так и не пригласили», — не глядя на меня, проговорила Анюта. «А где же ты раньше была?» — вопросом на вопрос ответил я. Она пожала плечами. «Ну, ничего, в следующий раз позовешь, — сказал я. — Надеюсь, и меня тоже». Я хотел предложить пойти в какой-нибудь ресторан, чтобы испить чашу радости, так сказать, до дна, но Анюта меня опередила. «Ладно, я поехала, — сказала она, — вернусь через месяц». И ушла неизвестно куда, в белом платье с фатою. И вернулась через два месяца. Вернулась круглой сиротой, но ничего мне об этом не сказала. И больше себя не предлагала, никогда, потому что знала: я бы сломался, я бы взял.

Так и шла наша жизнь, и спали мы, естественно, в разных комнатах, за исключением тех дней, когда оставался ночевать Гарик. Для таких случаев за шкафом в Анютиной комнате мы прятали раскладушку. Бегство новобрачной я от приятеля своего довольно ловко скрыл, поставив его на следующий день в известность, что медовый месяц мы проведем в Лихове. «Нашли себе местечко! — удивился Гарик. — Да я бы вам путевку вокруг Европы устроил». — «А зачем? — возразил я. — Мы дети континентальной страны, две трети которой занимают болота. В Лихове нам самое место». И два месяца, до возвращения Анюты, я прятался от телефонных звонков: мой приятель мог и проверить.