Стекло

Тряхнуло снова. Теперь уже сильно, как будто кто-то с разгону врубился в дно. А ну быстрее, быстрее, прикрикнул правящий. Раз, два, взяли. Мужики старались, но быстрее не получалось.

Ещё тычок, и ещё – тварь, вот она, родненькая. Все знают, что она, кто же ещё. Лапы-плавники, хвост и пасть. Тварь глотала целиком, а потом выблёвывала полурастворённые останки – так говорили фермеры. Каково это – растворяться там, внутри, сжаться в комок среди слизи и желудочного сока и превращаться в желе. Смотреть на свою оплывающую руку, видеть кости сквозь истончающуюся кожу. Алярин передёрнуло. В желудке начал расти комок. Главное – сблевать в воду, а не на палубу, а то драить заставят.

Она думала, что ничего не боится. В неё стреляли, она замерзала на северном ветру и поджаривалась в центре безводной пустыни, но там всё было прозрачно и понятно. Вот жизнь, вот смерть. Если я сорвусь, я разобьюсь. Если я усну, я превращусь в Стекло. Никакой неизвестности, никакой неопределённости – мгновенно или нет, больно или нет, у тебя нет выбора, всё будет только так, и никак иначе. Но тварь существовала в другой плоскости, и Алярин не понимала, как это может быть, хотя она не понимала и того, как это, когда в тебя стреляют, потому что она представляла себе пулю, пробивающую плоть, но никогда не была мишенью сама и не знала, каково это – быть Стеклом, возможно, не лучше и не хуже, чем внутри твари.

В эту секунду она очутилась в воде. Рука скользнула по брёвнам, и небо исчезло, превратившись в тёмную поверхность плота. Алярин сильно ударило по спине, потом по плечу, потом развернуло, нога взорвалась такой болью, что, казалось, её откусили, и Алярин увидела в размытом свечении огромную серую тень, прицепившуюся к плоту, а потом рука внезапно нащупала верёвку, и её выдернуло на поверхность, прямо позади плота, и рядом с ней, в полуметре, блестела от воды кожистая спина твари. Люди на плоту суетились, мужики бросили тянуть, все скучились у тюков, и плот перекосило, а тварь стала забираться на противоположный край – страшная, плоскомордая, зубастая, точь-в-точь как говорили фермеры. Алярин нащупала нож – у женщины на поясе всегда должен быть нож, охотничий кинжал с зазубринами, который не режет, а рвёт, – и вбила его куда-то в плоть. Тварь взревела и отпустила плот, и на секунду морда оказалась прямо перед Алярин, и та запомнила взгляд маленьких красных глазок, а потом исчезла во тьме вместе с кинжалом, а Алярин начала тонуть в пустоте, небо помутнело, и она потеряла сознание.

Вставай давай, дура, вставай, кто-то ударил её по щеке, она открыла глаза – тот самый мужик, который сказал, что никто за ней не полезет, насквозь мокрый, видимо, он и полез. Плот качался на волнах, бабы шушукались, мужики ждали, правящий и который её вытянул сидели подле неё. Правящий поднялся. Поплыли, сказал, давай, и пошёл на своё место. Дура, ещё раз выплюнул мужик и встал к прочим. Алярин перекатилась на живот. Было холодно и больно. Саднило разодранную руку, нога мерзко ныла. Кто-то из баб подошёл, пока не поплыли, помог ей добраться до тюков, плюхнуться на спину. Ишь, разлеглась, заворчали бабы. Плот двинулся.

А где тварь, спросила она слабо. Хто, спросила баба. Тварь. Какая ишо тварь? Никакой твари нет, Алярин, слышишь, слышишь меня, Алярин, просто закрой глаза и спи, нет никакой твари. Она слушала жужжащие голоса, глаза её закрывались, и она утонула в нигде. Сквозь сомкнутые веки она видела мальчика, который склонялся над её кроватью и целовал её в лоб, и красный бархатный балдахин над его головой, и каменное небо за окном, и слышала стук молотков в мастерской напротив, и мальчик был так нежен, что она, утопая в его объятиях, на секунду забыла, что она шлюха, и эта секунда постепенно превратилась в вечность.

* * *

Солнце грело лицо, и это было приятно. Не хотелось открывать глаза. Одежда высохла, лучи прикасались к рукам, и даже ушибы ныли не так сильно. В спину давил какой-то угол, но сдвинуться с места означало разрушить идиллию, и Алярин терпела, лишь бы не оказаться снова в мире, из которого она так удачно выпала.

Под ухом что-то громко звякнуло – как будто ударили по рынде, только по маленькой и у самой головы. Алярин открыла, жмурясь, правый глаз. На корточках перед ней сидел юродивый – лысый, с распущенными седыми прядями по бокам, с грязным лицом и единственным глазом, чёрным и пронзительным, как у вороны. В руках у юродивого был оркестровый треугольник на нитке и кусок стальной арматуры сантиметров в сорок длиной. Юродивый дзынькнул ещё раз.