Стекло

Наступила тишина. Он сидел и думал. Пространство обрело очертания, голова перестала кружиться. Он никогда не задавал себе вопроса: что нужно делать, что ты должен делать, даян. Он всегда знал. Нужно встать, нужно идти, нужно мстить, нужно предотвращать, нужно убивать, иногда нужно щадить. Нет никаких дилемм, нет никаких сомнений, мир поделен на чёрное и белое, и это единственно верное деление. Чёрное стереть, белое оставить. Чтобы всё стало белым. Шестое чувство всегда совпадало с остальными пятью. Негодяй выглядел как негодяй, пах негодяем, звучал как негодяй и так далее. Ты просто подтверждал его статус очередным ударом, уколом, взмахом лезвия. Но вот перед тобой человек, о котором все пять чувств кричат: убей, убей, убей, а шестое молчит, и придётся слушать его, потому что оно главное. Ты приходишь в ресторан, заказываешь рыбу, тебе приносят рыбу, она пахнет рыбой, ты разрезаешь её, вычленяешь мелкие косточки и кладёшь в рот нежный кусочек – и внезапно чувствуешь вкус клубники, и что-то ломается; ты ненавидишь в этот момент и рыбу, и клубнику, и не понимаешь, что это, зачем принесли, чувства расслаиваются и перестают работать в совокупности. Но спор между вкусом и зрением – мелочи, лёгкая шоковая терапия, вызывающая улыбку; здесь и сейчас его раздирало на части так, как будто тело на площади привязали к четырём лошадям, и те тянули, тащили, рвали.

Я поверю, сказал он. Но если ты обманешь мою веру, я вернусь, ты знаешь, что я вернусь, и я превращу тебя в кровавую кашу. Даже если всё внутри меня будет кричать: он ни при чём, не трогай его. Я смогу победить сам себя. Я вытяну из тебя кишки и намотаю тебе их на шею, и ты будешь жив всё время, пока я буду это делать. Да, кивнул Ка, так и сделаешь. Он повернулся и пошёл к двери. Ты знаешь, что делать, спросил Ка. Да. Тебе понадобится костюм. Всё, что мне понадобится, ты приготовишь завтра. Я приду и заберу. Хорошо.

Саваоф стоял у самой двери и улыбался ровно как Ка, один в один. Они были как братья-близнецы, лица разные – но улыбки, выражения, глаза – одинаковые. Он остановился, посмотрел в пустые глаза Саваофа, обернулся, ещё раз посмотрел на Ка, а потом достал нож и вогнал Саваофу в горло, под подбородок. Хлынула кровь. Тот не успел даже удивиться, а просто осел на пол, булькая. Он нагнулся, обтёр нож об одежду Саваофа и посмотрел на Ка. Ему удалось удивить эту хладнокровную мразь. Ка сделал шаг назад. Не бойся, сказал он, ты не ошибся во мне, просто одного из вас вполне достаточно, а ты – важнее. Вернусь завтра, вымойте тут.

И он вышел из комнатки обратно в зал. Снова плутать подземными коридорами не хотелось, да он и не смог бы без провожатого: запутаться там – раз плюнуть. Поэтому он пошёл вдоль зала к парадной двери. Она была заперта на несколько защёлок и огромный засов, и поверх этого ещё два висячих замка. Он сбил замки, открыл защёлки и засовы – и распахнул двери, с трудом, толкая высокие, в три человеческих роста, створки. Это был выход. На улице шёл дождь – не проливной, а так, мелкая морось. Небо посерело, хотя вдалеке на юге были видны просветы. Он вышел на незнакомую улицу где-то в Храмовом квартале – он редко бывал в этих местах и ещё реже заходил в расположенные тут здания. Спустившись по ступенькам, он обернулся: храм как храм, нечего и запомнить, над дверью – всевидящее око, облезлые стены, выщербленные колонны.

Он пошёл прочь – к ней, но никак не мог решить, сказать ей или не сказать, спросить у неё или не спросить, важно это или неважно, просто у него не было другого выхода, кроме как идти к ней, всё это было связано с ней, всё это тянулось от неё, и всё это должно было так или иначе к ней вернуться. Если бы по дороге он встретил вопиющую несправедливость – грабителя, отнимавшего последние деньги у старухи; подонка, насилующего школьницу, – он бы прошёл мимо. Как проходил он мимо бессчётных домушников, наркокурьеров и наркодилеров, сутенёров, мелких мошенников, хулиганов, карманников и прочей швали, которая жила по законам мира, вместо которого у него недоставало желания построить другой. Саваоф был прав, беспощадно прав, хотя где тот Саваоф, был и сплыл, но его слова отпечатались в сознании и постоянно маячили где-то в фоне, постоянно напоминали о том, что всё делится на значимое и незначимое, хотя не должно делиться ни на какие категории. Теперь в это самое незначимое попали насильники, отцеубийцы и вымогатели – все те, кто раньше должен был дрожать от одного только присутствия даяна в городе. Система ценностей рухнула и восстановилась, но – в ином виде.