Стекло

– Ничего страшного? – переспросил Близнец. – Просто она просидит там ещё год, или два, или сколько, пока кто-нибудь из нас не доберётся до канала связи. Если вообще доберётся.

Проводник улыбнулся.

– Сколько стоит то, что Цифра осознал себя? Осознал своё «я», свою тёмную сторону – и показал её нам?

– Не знаю.

– Это бесценно. Даже если Ревекка просидит в подвале Йоханаана ещё двадцать лет, или сорок лет, или шестьдесят лет – это будет справедливой ценой. Она – инструмент, который нужен Цифре для осознания самого себя. Он правильно воспользовался этим инструментом, и теперь не важно, позвонит он меджаям или не позвонит. У него больше нет тайны, которая бы довлела над ним, мучила его. Его тайна выплеснулась наружу, и он может дать волю чувствам. Он может скорбеть, злиться, ненавидеть, любить открыто, как может делать это любой честный человек.

– Но он мог бы делать это и без тайны, – заметил Энди.

– Нет, – ответил Проводник. – Преодоление тайны расширяет чувственные возможности сознания. Если ты был нечестен с собой и с другими, а потом преодолел этот обман и стал честен, твои чувства обострены в гораздо большей степени, нежели у человека, который был честен всегда. Каждый из нас должен превозмочь себя и прорваться через свою тайну.

– А ты прорвался?

– Нет, – покачал головой Проводник. – Я не прорвался. Я иду на север именно для того, чтобы это сделать.

На этом разговор закончился, но я ещё долго не мог заснуть. Рассказ Цифры не давал мне покоя. Я не мог понять, кто в этой истории настоящий негодяй – Йоханаан, похитивший девушку, или Цифра, не решившийся прекратить истязания Ревекки, хотя ему это ничего не стоило. Возможно, Цифра действительно преодолел свою тайну, как это утверждал Проводник, но его рассказ изменил отношение к нему. Я понимал, что завтра вечером постараюсь сесть подальше – трусость и подлость виделись мне заразными болезнями, передающимися по воздуху, и я не хотел заразиться ими от Цифры.

Наутро, когда мы собирались, я поймал себя на мысли, что воспринимаю Цифру как инвалида. Смотреть на него вроде как неприлично, но при этом невозможно не обернуться, невозможно оторвать взгляд. Рассказывая свою историю, Цифра не мог не понимать, на что шёл, не мог не осознавать, как изменится наше отношение. Но всё-таки он решился, и в этом действительно, как и говорил Проводник, присутствовал нравственный подвиг, преодоление барьера.

«Каждый из вас сейчас думает об одном и том же, – прервал Проводник радиомолчание. – Каждый из вас думает, что на месте Цифры поступил бы иначе. Конечно, любой другой бы сразу пошёл к меджаям или в крайнем случае анонимно донёс на Йоханаана. Но все вы ошибаетесь».

«Я не ошибаюсь», – сказал Шимон.

«Тогда вечером я попрошу тебя рассказать свою историю».

«Она получится скучной».

«Тогда её расскажу я, и она внезапно окажется интересной».

Мне показалось, что Шимон что-то прошептал, несколько неразборчивых слов, которые явно не предназначались для чужих ушей – он просто забыл отключить связь. Смысла я не понял, но по интонации почувствовал, что Шимон уязвлён, что тайна у него есть и он не сомневается в способности Проводника её раскрыть, и что чувство, которое обуяло Шимона, – не страх, а злость. Таким тоном говорят «Только попробуй!» или «Ну давай, что же ты!», и эти слова, будучи произнесенными в других обстоятельствах, служат сигналом к началу драки. Возможно, думал я, это связано с тем, что до сих пор Шимон считал себя неприкосновенным – первым и самым близким последователем Проводника, знающим его лучше других. Проводник же дал ему понять: ты такой же, как и прочие.

Впрочем, я думал не о Шимоне, а о себе. Что бы рассказал я, обратись Проводник ко мне? Какую из своих историй? Какую из тайн? Что бы я ни раскрыл, что бы ни выбрал, прочее будет по-прежнему довлеть надо мной, нависать, хмуриться, угрожать. Могу ли я выбрать самый главный секрет, могу ли одной историей закрыть все пробелы, очистить свой разум и сердце? Я не знал.

Я лишь надеялся на то, что Проводник задаст вопрос, на который у меня будет один-единственный ответ.

14. Coup de GRâce

Алярин проснулась оттого, что почувствовала: в комнате кто-то есть. Речь шла не о старухе – к ней Алярин привыкла настолько, что воспринимала как предмет обстановки, неодушевлённое имущество. В комнате был настоящий человек – Алярин ощущала его запах, едва заметный шлейф дорогих духов, сквозь который просачивалась нотка мужского пота.

Алярин открыла глаза. Старуха тоже была тут – дремала на стуле у кровати. Алярин с трудом повернула голову в другую сторону – шея отозвалась болью. У стены стоял мужчина. Лицо его скрывалось в тени.

– Вы кто? – спросила Алярин.

От её голоса очухалась сидящая на стуле старуха, что-то прошамкала – Алярин так и не научилась разбирать её невнятное бормотание.

– Ты его впустила? – спросила Алярин.

Старуха закивала, поднялась и поползла к двери. Алярин представила, как они выглядят вдвоём, когда старуха выводит её во двор, посидеть на свежем воздухе. Две калеки, две колченогих уродины. Даже немного смешно.