Стена

— Что ты, воевода, побойся Бога! Что ж, я переметчик что ль? О таких вещах по всякому становится известно.

— Думаешь, клюнет Сигизмунд?

— Должен!

— Ах, риск велик… Пока ж наших будет один на десять, если их казаков и наших обученных посадских не считать… Городовых дворян почти пять сот, да приказ стрелецкий четыре ста. Пушкари, затинщики, посадская стража…

— До зимы, как ты говорил, продержимся, Михайло Борисович. Это запросто.

— Кабы боле не пришлось, Лаврентий… Людей мало. До тебя у меня Дедюшин был — я ему приказал волости потрясти, пока время есть. Что-то дворянское ополчение задами к имениям поприрастало, будто войны давно не было. Кстати, часом не знаешь, чегой-то Андрей Савельич весь мокрый, словно кот из колодца вылез?

Логачев развел руками, виновато сверкнув очочками.[36]

Михаил вдруг умолк, потом возвысил голос:

— А ты, Катя, не знаешь? Вошла бы ты уже! Али думаешь, я не слыхал, как твои сапожки по ступенькам простучали? Подслушивать-то зачем?

— Я не подслушивала, Миша! Как Бог свят, только-только поднялась, дух переводила. Да поди пойми чего из вашего военного разговора…

Катерина вбежала в просторную горницу, освещенную утренним солнцем, свободно входившим через открытые окна.

Они с Михаилом очень походили друг на друга, хотя, на первый взгляд, казались разными. У Кати волосы были каштановые, а у воеводы светлые, как зрелые пшеничные колосья. Однако и у него, и у нее в волосах блистало золото, а глаза были совсем одинаковые — карие с солнечными искрами, которые у него делались ярче, когда он злился, а у нее — когда она радовалась. Оба вышли рослыми, шеинской породы, при этом Катерина все равно была Михаилу только по плечо.

— Мишенька, неужто ляхи и впрямь уже идут на нас? — голос Кати невольно дрогнул.

— А ты надеялась, Сигизмунд передумает? — с ласковой усмешкой воевода легко приподнял ее и поцеловал в лоб. — С переходами да остановками через три-четыре дня здесь он уже будет… Так, Лаврушка?

— А как иначе? — с показным простодушием развел руками вездесущий сокольничий. — Шли бы немцы, так в два дня были б — у них, как у римлянских легионеров, все споро да скоро. А ляхи, извиняюсь, не покушавши да не проспавшись, в поход не выступят. Времечко-то у нас в самом деле есть, да не ахти какое!

— И что же теперь? — овладев собой, Катя даже улыбнулась. — Я слыхала, нас вдесятеро меньше будет, чем ляхов…

— Ну, это Сигизмунд пусть так считает. Всего-то ему не ведомо. Нам только лучше — пусть задачку — крепостишку-то взять — полагает легонькой, на один зубок! — Михаил ответил на улыбку племянницы такой же улыбкой, но его глаза оставались серьезны. — Чем больше они положат голов под нашими стенами, тем государю Василию легче будет Москву от них оборонить… Ты ведь не боишься, Катеринушка?

— Кто? — девушка задорно вздернула свои смоляные брови. — Я-то? Да когда ж я боялась-то, Миша?

Лаврентий смотрел на них и улыбался в свою негустую, рыжеватую с проседью бороду. Ему, как и многим во граде Смоленске, очень нравилась племянница воеводы, однако же он отлично понимал, что ягодка эта не про его лукошко, и просто любовался ею, ничуть не завидуя Дедюшину. Впрочем, проницательный Лаврушка догадывался, что завидовать «Андреюшке» особо и нечего.

— Воевода! Михайло Борисович!

Крик донесся с лестницы, и почти тотчас в комнату ввалились, толкая и отпихивая один другого, двое стрельцов.

— Что такое? — Шеин слегка отстранил прильнувшую к нему племянницу. — С чего крик?

— Ляха поймали, воевода, литовского человека! — завопил один из стрельцов. — Пер по дороге, точно за ним лешие гнались! Через одну заставу прорвался, окаянный, а на другой едва скрутили!

— Хороши у тебя, Мокей, стало быть, караульные на заставах, что один лях прорвать может! — отрезал Шеин. — А с чего вы взяли, что это лях?

— Так ведь, воевода, на нем и справа вся польская, и конь в польской сбруе. Кто ж, как не лях? Но по-нашему разумеет. К тебе вести требует. Но мы и сами б к тебе привели лазутчика…

— Не скажи, лазутчик прямо на заставу не пер бы, — ухмыльнулся Шеин. — А на вторую подряд тем паче. И уж точно не отправился бы в разведку в польском платье… Ладно, разберусь. Давайте его сюда!

После отчаянной возни на лестнице перед воеводой возник рослый человек в висевшем на нем мешком голубом польском жупане, со связанными за спиной руками и с нахлобученным на голову стрелецким алым колпаком. Его умудрились натянуть до кончика носа, так что оставался виден лишь бритый подбородок.

— Вот он, супостат! — рявкнул стрелец, ранее доложивший Шеину о поимке лазутчика. — Стой, пес неправославный, стой! Хотел к воеводе, вот и привели тебя к воеводе, чего ж лягаешься да бодаешься?

— Это кто тут неправославный?! — прогнусавил из-под колпака пленник. — Не обзывайся, не разобравшись!

— Замолчали оба! — приказал Шеин, приблизившись к стрельцам и их добыче. — И у кого ж из вас, ребята, башка-то такая здоровенная? Давай, головастый, снимай с парня свою шапку, не то растянется и носить не сможешь.

Стрелец потянул за верхушку колпака.

— Нос мне оторвешь, ирод! — завопил пленник.