Стена

После обеда садилась на скамейку и дремала. Солнце светило в лицо, голова тяжелела от усталости. Заметив, что вот-вот усну, поднималась и шла с Луксом в лес. Эта ежедневная прогулка была необходима ему так же, как Тигру — утренние игрища. Обычно мы ходили к обрыву, там я осматривала окрестности в бинокль. Собственно, только по привычке. Колокольни по-прежнему краснели, а вот цвет лугов и полей немного изменился. Когда дул южный ветер, все было рядом — рукой подать, очень яркое, а при восточном ветре даль заволакивало голубой дымкой или же, если от реки поднимался туман, я вообще ничего не видела. Слишком долго я никогда не сидела — Лукс скучал, давала большой крюк по лесу и обычно возвращалась домой около четырех или пяти с противоположной стороны. Во время прогулок видела только горную дичь — косули на такую высоту не забирались. На белых известняковых скалах иногда видела в бинокль серн. За лето я наткнулась на четырех мертвых серн, забившихся в кусты. Начав слепнуть, они спускались вниз. Эти четверо далеко не ушли. Их настигла быстрая смерть. Конечно, всех их следовало отстрелять, чтобы прекратить эпидемию и избавить бедных тварей от мучений. Но с такого расстояния мне не попасть, да и патроны нужно беречь. Так что ничего другого не оставалось, кроме как смотреть на эту беду.

После прогулки Лукс ложился на скамью и спал на припеке. Верно, шерсть защищала его — он мог часами спать на самом солнцепеке. Тем временем я возилась в хлеву, пилила дрова или чинила что-нибудь.

А частенько ничего не делала, глядела на Беллу с Бычком да иногда наблюдала за кружившим над лесом канюком. Не знаю, право, был ли это в самом деле канюк, с таким же успехом он мог оказаться ястребом или соколом. Просто я привыкла называть хищных птиц канюками: мне очень нравится само слово. И когда прилетал канюк, я вечно волновалась за Тигра. К счастью, Тигр предпочитал держаться у дома, судя по всему, побаивался отправиться через широкий луг в лес. Добычи для него и возле дома было вдосталь. Толстые кузнечики сами заскакивали в дверь, прямо Тигру в лапы. Канюк мне очень нравился, хотя и приходилось его остерегаться. Он красивый, и я наблюдала за ним, пока он не растворялся в небесной синеве или не падал камнем в лес. Его хриплый крик был единственным незнакомым голосом, слышанным мною в лугах.

Но больше всего мне нравилось просто смотреть на луга. Трава никогда не была в покое, даже когда мне казалось, что ветра нет совсем. Бесконечные зеленые волны, дышащие покоем и сладкими ароматами. Тут росли лаванда, горный шиповник, кошачьи лапки, дикий тимьян и множество трав, названий которых я не знаю, но они пахли не хуже тимьяна, просто по-другому. Тигр часто посиживал, закатив глаза, перед какой-нибудь душистой травкой и был совершенно вне себя. Травы для него — что опиум для курильщика наркотиков. Только его наркотики не давали никаких дурных последствий. Когда садилось солнце, я загоняла Беллу и Бычка в хлев и занималась привычными делами. Ужин, почти всегда очень скудный, состоял из остатков обеда да стакана молока. Только когда мне удавалось кого-нибудь подстрелить, мы несколько дней так объедались, что мясо наконец переставало лезть в горло. У меня же не было к нему ни картошки, ни хлеба, а муку приходилось приберегать на то время, когда не будет и мяса.

Потом садилась на скамейку и ждала. Луга потихоньку засыпали, загорались звезды, затем вставал месяц, и луга тонули в его холодном свете. Этих-то минут я с тайным нетерпением и ждала весь день. В эти редкие часы я обретала способность мыслить четко и не строила каких бы то ни было иллюзий. Не искала больше ничего, что облегчило бы мне жизнь. Такого рода желания представлялись мне чуть ли не нахальством. Люди всегда играли в свои игры, и почти всегда это кончалось плохо. На что же жаловаться? Я была одной из них и не могла судить тех, кого хорошо понимала. О людях лучше не думать. Великий круговорот солнца, луны и звезд совершенен с виду, к тому же он — не дело человеческих рук. Правда, круговорот еще не завершен, возможно, он таит в себе зародыш несовершенства. Я — только внимательный и зачарованный зритель, но всей моей жизни не хватит, чтобы проследить и за кратчайшей из фаз круговорота. Большая часть моей жизни ушла на борьбу с повседневными человеческими заботами. Теперь же, когда я лишилась почти всего, могу вот мирно посиживать на скамье и глядеть на звезды, что танцуют на темном небосклоне. Я настолько далеко ушла от себя самой, насколько это вообще возможно для человеческого существа, но знала, что дальше так нельзя, если я собираюсь выжить. Уже тогда мне подчас приходило в голову, что позже я не смогу понять, что такое нашло на меня в горах. Я осознала: все, что бы я прежде ни думала и ни делала — или почти все, — просто худое подражание. За меня делали и думали другие. Мне следовало только подражать. Часы на скамейке перед хижиной были подлинной жизнью, я сама жила ею, но все же не полностью. Мысли почти всегда быстрее глаз, они искажают подлинную картину.