Стена Зулькарнайна

Г.Д. Я вообще не говорил о пиаровско-постмодернистской тусовке, я имел в виду наследников тех людей, которые в XIX веке, может быть, начале ХХ века были институционализированным классом пассионариев, которых изнутри жгла жажда жертвы. Ибо если взять традиционную систему, фундаментальную метафизическую систему каст, которая представлена наиболее четким феноменальным образом в индийской социальной традиции, то у каждой касты есть своя макрозадача, цель. У брахманов, жрецов – это «дхарма», то есть закон, сохранение мировой оси в вертикальном положении, вокруг которой вращаются все вещи, у кшатриев – это «кама», страсть, или любовь, у вайшья – это «артха», их миссия это материальный мир и работа с материальным миром. Что значит «кама», то есть любовь? Когда говорится о любви, то люди не понимают слов, которые произносят. Потому что любовь есть сжигающий огонь или воля к смерти, это жажда пожертвовать собой во имя некой сверхзадачи, некого объекта, который избирается просто как предлог.

А.В. Почему же это любовь? Разве не может это быть и ненависть?

Г.Д. Ненависть – это деструкция внешнего объекта, а в данном случае речь идет о самопожертвовании как высшей форме служения, некой невыносимой энергетике, которая просто тебя взрывает.

А.В. Но именно это может происходить и через деструкцию…

Г.Д. Дело в том, что человек, который любит, для него разрушение внешнего мира не является самоценным, приоритетным. Для него самопожертвование является приоритетным, а в ходе этого самопожертвования он разрушает заодно и все, что под ногами оказывается. Это близкие очень вещи. Потому что есть степени страсти, о которых писал Гумилев. На самой верхней ступени пассионарности стоит воля к смерти, потом – воля к господству, еще понижаем температуру – воля к приключениям, еще ниже – жажда к деньгам, у субпассионариев – это криминал, еще ниже мы оказываемся в антипассионарном ключе, среди даунов, у которых не хватает воли даже просто жить. Они не стремятся умереть, просто они не могут жить, как те опущенные дегенераты, которые закидываются наркотиком, потому что у них нет сил выйти на улицу за хлебом, просто потому что встреча с ярким днем за пределами их логова, это слишком сильный удар по их слабеньким нервам.

А.В. Кого из ныне живущих персонажей можно назвать воинами?

Г.Д. Разумеется, воинами нельзя назвать спровоцированных людей, которые тусуются в каких-то коллективах и апеллируют к идеям, представляющим какие-то брэнды, какие-то фиктивные мифологические общности. Воинами нельзя назвать люмпенов, сколачивающихся в какие-то стайки скинов, которые действуют во имя великого арийского братства или других мифологем, потому что это управляемые мифологемы, это спровоцированные общности иллюзорного типа. Воинами можно назвать только тех людей, которые бросают сознательный фундаментальный вызов социуму в целом, социуму как глобальной организации, апеллируя при этом к праву собственной смерти, воле к собственной смерти. Воля дерзать за счет собственной гибели дает им право бросать вызов всему. И это, естественно, в современном мире партизаны Южной Америки или исламские фундаменталисты, радикалы…

Второй момент – путь к такому одинокому герою, явным, ярким примером которого являются Че Гевара, Карлос Шакал…

В российском пространстве термин «одинокий герой» был брошен Александром Скляром из «Ва-банка». Но Скляр только выразил идею, которая является культурным интеллектуальным конденсатом определенной традиции, которая могла к нему прийти в таком сжиженном виде от Головина. Тем не менее, за разработкой «одинокого героя» стоит Юлиус Эвола. После 1945 года этот человек, выражавший радикально правую идею, прикованный осколком американской бомбы, полученной на развалинах Будапешта, к одру и парализованный, написал еще несколько книг. Окруженный ненавистью и презрением послевоенной раздавленной либеральной Италии, оккупированной американскими войсками, в которой бесчинствовала и шумела вся либеральная нечисть, пляшущая на развалинах Европы, барон Эвола написал удивительную книгу «Оседлать тигра», в которой он сформулировал концепцию так называемого «отдельного человека». Он не назывался там одинокий герой, а отдельный или обособленный человек. Обособленность заключалась в колоссальной дистанцированности этого человека от внешнего мира, противостоянии внешнему миру, в колоссальной энергетической концентрации внутри себя, которые создавали своеобразный эффект «трезвого опьянения» или «прозрачного опьянения». Это нестерпимо яркое, ясное опьянение является экстатическим выходом за пределы конвенционального, обыденного. Для этого человека не существует разницы между природой и городским пейзажем, и ему все равно, где находиться: в грохочущем кислотном баре в городском подвале или на площадке, лужайке среди гор, потому что и то и другое является для него одинаково чуждым пейзажем.