Стены вокруг нас

Сарабет, Майлз и Томми крутятся где-то рядом, но мне до них дела нет. Мне хочется пережить то же, что и она, пройти ее дорогой.

Если бы я предстала перед судом, меня все равно не упекли бы сюда, родители легли бы костьми, но этого не допустили. За Орианну Катрину Сперлинг никто не вступился.

У Ори дома был крошечный садик, она обожала с ним возиться. Когда мы с мамой заезжали за ней по пути на балет, Ори встречала нас с выпачканными коленками. Она дарила маме букеты, однако цветы были слишком яркими для нашей гостиной, и мама ставила их в вазу без воды, так что на следующий день они засыхали.

Ори ужинала у нас пять раз в неделю – понятно, почему моя мать считала, что это мы вырастили ее.

Ори не замечала неискренности в ее голосе. Обнаружив, что цветов нет, она приносила другой букет.

Меня не волновало, что думает об Ори моя мать. Оставайся ночевать, когда захочешь, звала я. Мне с ней не было одиноко.

А у нее была я. Когда адвокат запретил мне общаться с ней, Ори осталась одна.

Майлз вырывается вперед. Видно, знает, куда идти.

– Нам сюда, – машет он.

Томми выхватывает лучом фонарика надписи на стенах и зачитывает их вслух:

– «Рей шесть ноль девять». «Класс! Люблю вас, сучки».

Я шагаю следом за Томми, позади плетется Сарабет, практически наступая нам на пятки.

– «Бриджет Лав». Опять «Бриджет Лав». «Монстры, монстры, монстры».

Какая чушь. Об Ори нигде ни слова.

– Вдруг здесь водятся бомжи? – шепчет мне на ухо Сарабет. – Сейчас как набросятся на нас с битами! У них-то, небось, глаза к темноте привыкли.

Уж не знаю, каких она ужастиков насмотрелась. Просто молчу в ответ. Она не слышит. И остальные тоже. Как тут услышишь, если Томми скачет как бешеный, пинает все двери, изображает из себя охранника-садиста?

Майлз привел нас к камерам – снизу и сверху два ряда одинаковых железных дверей. Общее пространство посредине занято какими-то партами со скамейками, намертво прикрученными к полу.

Нужно что-то сказать, что-то важное, а на языке крутится всякая ерунда – вроде того, как же тут холодно, вот это мы забрались. Хотя, похоже, дрожу только я. Обхватываю себя за плечи.

Высоко под потолком, без лестницы не добраться – окна. То есть как окна. Узкие прорези в стене. Сквозь них проникает немного света, чуть разбавляющего окружившую нас тьму.

– Она сидела в этом крыле, – рассказывает Майлз, указывая на зеленую дверь. – Вот, третья камера. Она так писала в последнем письме.

Похоже, он ждал, что я вздрогну при словах о последнем письме, но я невозмутима. Ему хочется, чтобы я начала расспрашивать, о чем она писала. Обойдется.

Дверь в камеру нараспашку. Рядом на стене – старая потертая табличка, висит на одном шурупе. Наклоняю голову и читаю:

«38 СМИТ»

И при чем тут Ори?

– Это не ее, – отступаю назад.

– В камерах сидели по двое. Наверное, это вторая. По-моему, ее фамилия как раз Смит. Как же ее звали?.. Эшли? Эмми? Энн? Как-то на «Э».

Сарабет изучает табличку, проводит по ней пальцами.

– Тридцать восемь, – произносит она со значением, будто в этих цифрах есть тайный смысл. – Интересно, что она натворила? Тоже убила кого-нибудь?

Майлз грозно сверкает глазами.

– Наверное, – говорю я. – Тут почти все убийцы.

Я читала об этой тюрьме гораздо больше, чем может предположить кто-то из моих спутников.

Протискиваюсь внутрь мимо Майлза и Сарабет. Томми остался позади, уже залез на парту.

Камера очень тесная, мой шкаф в два раза больше. Крошечное окно в стене заросло плющом, так что почти ничего не видно. Я давно отобрала у Томми фонарик – он ведет себя отвратительно, свет ему ни к чему – и, стоя в дверях, осветила им камеру. Сама я оставалась в темноте, свет падал лишь на носки моих сандалий. Я инстинктивно поджала пальцы, слишком уж воинственно они торчали вперед.

Те двое позади меня молчали, затаив дыхание. Луч света блуждал по камере в тишине, освещая все то, что видела Ори в последние дни своей жизни три августа тому назад. Даже Томми слез с парты и подошел к нам.

Узкая койка, двухэтажная, как в летнем лагере, и твердая, словно камень; спинка у нее прикручена к стене. Здесь ничего нельзя двигать, все навсегда застыло намертво. Хотя нет, вот перевернутый стул. Неожиданно для самой себя ставлю его на ножки и сажусь. Скорее всего, Ори тоже сидела на нем, если это и впрямь ее камера. Осторожно задвигаю стул за прикрученную к полу парту. За ней Ори писала Майлзу письма. Если это ее парта. А вообще, какая разница, если мне она все равно не писала.

Какой жуткий туалет, на унитазе даже нет сиденья. По нужде приходилось ходить на глазах у сокамерницы, у охранников – ведь любой из них мог заглянуть сюда, когда вздумается. А запах, а стыд… Это бесчеловечно. Отворачиваюсь, однако деться особо некуда. В такой комнате не потанцуешь.